– Ты симпатичный, – выдавила Мэй. Ей хотелось выплакать всю душу.
Фрэнсис щурился на портрет, будто надеялся отыскать некие разгадки, если подольше посмотреть.
– Где это? – спросила Мэй.
– Без понятия.
– Ты не знаешь, где жил?
– Ни малейшего. Даже фотографии – уже редкость. Не все опекуны дают фотки, но если дают, то такие, по которым их не вычислить. Ни фасадов дома, ни адресов, ни названий улиц, никаких достопримечательностей.
– Ты серьезно?
Фрэнсис посмотрел на нее:
– Опека так устроена.
– Почему? Чтоб ты не смог вернуться?
– Правила такие. Ну да, чтоб не вернулся. Они тебя держат год, на этом все, и они не хотят, чтоб ты опять заявился к ним на порог, особенно когда ты уже старше. Дети разные, бывают тяжелые случаи, и семьям приходится думать, что будет, когда детки подрастут и их выследят.
– Я и не знала.
– Ага. Система дикая, но смысл есть. – Он допил саке и пошел сменить музыку.
– Можно посмотреть? – спросила Мэй.
Фрэнсис пожал плечами. Мэй полистала, ища опознавательные знаки. Но на десятках фотографий – ни адресов, ни домов. Либо интерьеры, либо анонимные задние дворы.
– Наверняка кто-то был бы рад, если б ты проявился, – сказала она.
Заиграла другая песня – старый соул, Мэй не помнила названия. Фрэнсис сел рядом.
– Может быть. Но это против уговора.
– И ты не пытался? Есть же распознавание лиц…
– Не знаю. Пока не решил. Я для того это сюда и принес. Отсканирую завтра, погляжу. Может, найду кого. Но вообще я ничего особо не планирую. Пару дыр заполнить.
– Ты имеешь право знать хотя бы какие-то базовые факты.
Мэй полистала альбом и остановилась на портрете Фрэнсиса – не старше пяти, маленький, по бокам две девочки лет девяти-десяти. Конечно, сестры, которых убили, и Мэй хотела посмотреть на них, хотя не понимала отчего. Неохота подталкивать Фрэнсиса к разговору; ясно, что лучше промолчать, он сам должен начать эту беседу, а если вскоре не начнет, надо перевернуть страницу.
Он ни слова не сказал, и Мэй перелистнула; накатило сочувствие. Она слишком сурово с ним обходилась. Он рядом, она ему нравится, он хочет быть с ней, он самый грустный человек на земле. И Мэй в силах это изменить.
– У тебя пульс бешеный, – сказал он.
Мэй поглядела на браслет и увидела, что частота сердцебиений у нее 134.
– Покажи свой, – сказала она.
Он закатал рукав. Она сжала его запястье, повернула. Пульс 128.
– Ты тоже не безмятежен, – заметила она, забыв руку у него на коленях.
– Не уберешь руку – оно еще быстрее запрыгает, – ответил он, и они вместе посмотрели. Пульс подскочил до 134. Мэй затрепетала – вот она, ее власть, доказательство власти, прямо перед ней, поддается измерению. Уже 136.
– Хочешь, я что-нибудь попробую? – спросила она.
– Хочу, – с трудом прошептал он.
Она запустила руку ему в штаны – пенис упирался в пряжку ремня. Мэй пальцем погладила головку и вместе с Фрэнсисом посмотрела, как его пульс взлетел до 152.
– Тебя так легко возбудить, – сказала она. – А если бы правда что-то происходило?
Глаза его были закрыты.
– Ну да, – наконец произнес он, тяжело дыша.
– Тебе приятно? – спросила она.
– Мм-м, – выдавил он.
Власть над ним кружила ей голову. Глядя на Фрэнсиса – руками упирается в кровать, пенис рвется из штанов, – она придумала, что сказать. Пошлость, она бы ни за что так не сказала, если бы кто-то об этом узнал, но при одной мысли она заулыбалась, и ясно, что этот застенчивый мальчик от такой реплики мигом выкипит.
– А что еще можно измерить? – спросила она и кинулась на него.
Глаза его в панике распахнулись, и он принялся сдирать с себя брюки. Но едва спустил их до бедер, с губ его сорвалось нечто среднее между «о боже» и «обожди», он перегнулся пополам, голова задергалась вправо-влево, и наконец, он осел на постели, головой упершись в стену. Мэй попятилась, не сводя с него глаз, – рубашка задрана, пах голый. На ум ей пришел костер – одно бревнышко, все облитое молоком.
– Прости, – сказал он.
– Да нет. Мне понравилось, – сказала она.
– Со мной так вдруг еще, пожалуй, не бывало.
Он тяжело дышал. И тут какой-то норовистый синапс у нее в мозгу связал эту картину с отцом, как отец осел на диване, не умея управиться со своим телом, и Мэй отчаянно захотелось оказаться где-нибудь не здесь.
– Я пойду, – сказала она.
– Да? Почему?
– Второй час ночи, надо поспать.
– Ладно, – сказал он, и его манера ей не понравилась. Как будто он не меньше Мэй желал ее ухода.
Он поднялся и взял телефон, стоявший на шкафу задней панелью к постели.
– Ты что, снимал? – пошутила Мэй.
– Не исключено, – сказал он, и по тону было понятно, что он снимал.
– Погоди. Серьезно?
Мэй потянулась к телефону.
– Не надо, – сказал он. – Это мое. – И он сунул телефон в карман.
– Твое? То, что мы сейчас делали, – это твое?
– И мое тоже. И ведь это же я, ну, кончил. Тебе-то что? Ты даже не раздевалась.
– Фрэнсис. У меня нет слов. Сотри. Сейчас же.
– Ты сказала «сотри»? – шутливо переспросил он, но смысл был ясен: «Мы в «Сфере» ничего не стираем». – Я хочу смотреть.
– Тогда все увидят.
– Я не буду об этом трубить.
– Фрэнсис. Прошу тебя.
– Да ладно тебе. Ты же понимаешь, как это для меня важно. Я не жеребец. Со мной такое нечасто бывает. Мне что, нельзя сохранить сувенир?
* * *
– Да чего тут психовать? – сказала Энни.
Они сидели в Большом зале «Просвещения». Редкий случай – выступит Стентон и обещан почетный гость.
– Да вот психую, – сказала Мэй. Всю неделю после свидания с Фрэнсисом сосредоточиться не удавалось. Видео никто больше не смотрел, но если оно у Фрэнсиса в телефоне, значит, оно в облаке «Сферы» и в открытом доступе. Больше всего Мэй была разочарована в себе. Она допустила, чтоб один и тот же человек дважды так с нею поступил.
– Больше не проси меня стереть, – сказала Энни, помахав каким-то старшим сфероидам, членам Бригады 40.
– Сотри, прошу тебя.
– Ты же знаешь, я не могу. Мы тут не стираем. Бейли психанет. Разрыдается. Ему лично больно, когда кто-то хотя бы подумывает что-нибудь стереть. Бейли говорит, это как убивать младенцев. Ты голову-то включи.
