Мэй вспомнила его руки. Его руки ее убили. В эту минуту она только и хотела ощутить их снова. Его рука у нее на крестце, притягивает ее ближе. Неужто ее желания столь просты? И где его носит? Нельзя же так исчезать. Она опять справилась в «Сферическом поиске»; она искала его так уже сто раз – безрезультатно. Но она имеет право знать, где он. Хотя бы знать, где он, кто он. Зачем это – зачем избыточное, допотопное бремя неуверенности? Она может в один миг узнать температуру воздуха в Джакарте, но не может отыскать человека в кампусе? Где человек, который так особенно к тебе прикасался? Если рассеять эту неопределенность – где и кто особым образом коснется тебя вновь, – уничтожишь большинство факторов стресса в этом мире, а может, и волну отчаяния, что уже собиралась в груди. Такое бывало по нескольку раз в неделю – черный провал, громко рвется ткань. Обычно проходило быстро, но, закрывая глаза, Мэй видела в черной ткани крошечный просвет, и из просвета кричали миллионы незримых душ. Очень странная штука, понимала Мэй; она никому об этом не говорила. Можно рассказать Энни, однако не хотелось ее тревожить – Мэй ведь только пришла в «Сферу». Но что же это? Кто кричит из просвета? Проще всего это пережить, как выяснилось, если сосредоточиться, заняться делом, больше отдавать. Мелькнула краткая, дурацкая мысль: может, она отыщет Кальдена на «ЛюЛю». Мэй проверила и обругала себя дурой, когда ее сомнения подтвердились. Внутри рвалась ткань, обуревала чернота. Мэй зажмурилась, услышала крики из-под воды. Прокляла незнание и решила, что ей нужен некто познаваемый. И поддающийся обнаружению.
* * *
В номер постучали тихо и опасливо.
– Открыто, – сказала Мэй.
Фрэнсис сунулся лицом внутрь и придержал дверь.
– Уверена? – спросил он.
– Я же тебя пригласила.
Он проскользнул в номер и захлопнул дверь за собой, будто еле спасся от преследователя в коридоре. Огляделся.
– Хорошо ты тут устроилась.
Мэй рассмеялась.
– Пошли лучше ко мне, – сказал он.
Она думала возразить, но захотелось посмотреть его номер. Все комнаты в общаге различались мелочами, а теперь, поскольку общага пригождается все чаще, набрала популярность и многие сфероиды обитают здесь плюс-минус постоянно, номера можно кастомизировать. Когда пришли, Мэй увидела, что номер Фрэнсиса – двойняшка ее комнаты, но с парой-тройкой типично личных штрихов: в частности, маска из папье-маше, детская поделка. Желтая, глазастая и в очках, она взирала со стены над кроватью. Фрэнсис перехватил взгляд Мэй.
– Что? – спросил он.
– Как-то дико, нет? Маска над кроватью?
– Во сне я ее не вижу, – сказал он. – Выпить что-нибудь хочешь? – Он заглянул в холодильник, обнаружил соки и новый сорт саке в сферической розоватой стеклянной посудине.
– На вид ничего, – сказала Мэй. – У меня в номере такого нет. У меня стандартная бутылка. Может, другая марка.
Фрэнсис смешал два коктейля, оба раза переборщив с количеством.
– Я каждый вечер по несколько рюмок пью, – сказал он. – Иначе мозг не замедлить, уснуть не могу. Спишь нормально?
– Засыпаю по часу, – сказала Мэй.
– Ну, – сказал Фрэнсис, – а это сокращает отходняк с часа до пятнадцати минут.
Он протянул ей стакан. Мэй заглянула внутрь, подумала, как это грустно, это ежевечернее саке, затем поняла, что завтра и сама попробует.
Он смотрел куда-то между ее животом и локтем.
– Что?
– Талия у тебя незабываемая.
– Чего? – спросила Мэй; оно того не стоит, не может оно того стоить – быть с этим человеком, который говорит такие вещи.
– Да нет! – сказал он. – В смысле, она так прекрасна. Эти линии, и как она гнется, будто лук.
И его руки описали контуры ее талии, нарисовали в воздухе большую «С».
– У тебя есть бедра и плечи. Мне нравится. Да еще такая талия. – Он улыбнулся ей в глаза, словно и не догадывался, до чего странна подобная прямота. Может, ему все равно.
– Спасибо, наверное, – сказала Мэй.
– Это правда комплимент, – сказал он. – Эти изгибы созданы, чтоб на них руки класть. – И он изобразил, как его ладони ложатся ей на талию.
Мэй постояла, глотнула из стакана, подумала, не слинять ли. Но ведь он сделал ей комплимент. Отвесил неприличный, неловкий, но очень прямолинейный комплимент, и она знала, что никогда этот комплимент не забудет, и от него ее сердце уже заскакало иноходью.
– Хочешь посмотреть что-нибудь? – спросил Фрэнсис.
Еще не обретя дар речи, Мэй пожала плечами.
Фрэнсис полистал опции. Доступ был практически к любому фильму и телепрограмме, дошедшим до наших времен, и еще пять минут они отмечали, что бы посмотреть, а потом придумывали что-нибудь другое, такое же, но лучше.
– Слышала последнее Ханса Уиллиса? – спросил Фрэнсис.
Мэй решила остаться, решила, что рядом с Фрэнсисом ей приятно. Здесь она обладает властью, и эта власть ей нравится.
– Нет. Кто это?
– Музыкант, в кампусе живет? На той неделе целый концерт записал.
– Уже вышел?
– Нет, но если среди сфероидов будет высокий рейтинг, могут и выпустить. Давай поищу.
Он поставил запись, деликатную фортепианную пьесу – точно дождь начинается. Мэй выключила люстру; серое свечение монитора омывало Фрэнсиса призрачным светом.
Она заметила толстую кожаную книжку, взяла.
– А это что? У меня в номере такого нет.
– А, это мое. Альбом. Просто фотки.
– Семейные? – спросила Мэй, а потом вспомнила его тяжкую историю. – Прости. Это я зря так сказала.
– Нормально, – ответил он. – Они, в общем, семейные. Братья-сестры там тоже где-то есть. Но больше я и опекуны. Хочешь посмотреть?
– Ты это держишь в «Сфере»?
Он забрал у Мэй альбом и сел на кровать.
– Нет. Обычно он дома, но я привез сюда. Хочешь? В основном тоску нагоняет.
Фрэнсис уже раскрыл альбом. Мэй села рядом и стала смотреть, как он перелистывает. На страницах мелькал Фрэнсис в скромных гостиных, залитых янтарным светом, в кухнях, иногда в парке аттракционов. Опекуны всегда в расфокусе или за кадром. Открылась фотография, где Фрэнсис сидел на скейтборде, глядя в камеру сквозь громадные очки.
– Материны, наверное, – сказал он. – Ты глянь на оправу. – Он пальцем обвел круглые линзы. – Это ведь женские, да?
– По-моему, да, – сказала Мэй, глядя в детское лицо Фрэнсиса. Та же открытость, тот же выдающийся нос, та же полная нижняя губа. На глаза у Мэй навернулись слезы.
– Что-то я не помню таких очков, – сказал он. – Не знаю, откуда взялись. Единственная версия – мои обычные разбились, а это ее, и она дала мне поносить.
