Договорить он не успел. В камеру ворвался тот самый длинноволосый из Ольгиного сна. Револьвер прыгал в его дрожащей руке. На отрешенном лице блуждала улыбка юродивого. Вошедшие до него поспешно расступились.
— Опять Мишку разбирает, — прошептал кто-то.
— Это он! — закричал длинноволосый. — Переодетый офицер!
— Вы ошибаетесь, — попытался протестовать Василий.
— Миша никогда не ошибается! Я вас — золотопогонников — в любом виде чувствую! — длинноволосый взвел курок, и никто из присутствующих не успел опомниться, как он выпустил всю обойму в несчастного Аренского.
— Пап-ка-а! — страшным голосом закричал Алька. Убийца отшатнулся. Герасим подхватил обмякшее тело директора труппы. Ольга в ужасе спрятала лицо на груди Вадима.
— Кат! — закричала Катерина и тигрицей бросилась к длинноволосому. — Убивец!
Она расцарапала в кровь его лицо и стала трясти, ударяя головой об стену.
Убийца не сопротивлялся, обмякший, как шар, из которого выпустили воздух.
— Что здесь происходит? — раздался чей-то властный голос.
У дверей камеры стоял небольшого роста человек с землисто-желтым лицом, маленькими черными глазами и тоже длинными, до плеч, волосами.
"Где я его видела?" — мучилась, пытаясь вспомнить Ольга.
— Да вот, батька, — виновато сказал человек в мундире. — На Мишку опять накатило, все ему переодетые офицеры мерещатся. Грохнул одного из тех, что в камере сидели. А тот сказывал, будто циркачи.
— Революция без жертв не обходится, — философски заметил человек, которого называли батькой. — Несчастный случай. Если и вправду артисты, мы свое революционное извинение принесем. Загладим, так сказать, вину.
Ольга не верила своим ушам.
— Как же её можно загладить, если человека нет?
— Все мы — смертные, — батька бесцеремонно оглядел девушку с ног до головы. — Как, говорите, загладим?.. Ваше имя, куда направляетесь?
— Наталья Соловьева, цирковая артистка. А направляемся мы в Мариуполь.
— Загладим мы вину тем, господа артисты, что до Мариуполя дадим вам провожатых. У вас один товарищ погиб? Зато другие останутся целы, что без нашей помощи вряд ли случится… Да, а Мишку к знахарке отвезите, на хутор. Пусть травами отпоит, а то эдак скоро на своих начнет кидаться!
Он хотел погладить по голове безутешно рыдающего Альку, но, встретив его сумасшедший взгляд, на полпути отдернул руку.
— За что немцы вас арестовали? — обратился он к Герасиму, решив, что тот — за главного.
Герасим привычно вытянулся перед атаманом, но в груди у него появился противный холодок: ну, как батька вспомнит служившего у него матроса. Обвинение в дезертирстве, — и ему не сносить головы! Но атлет зря опасался: в последний год перед батькой прошло великое множество людей. В довершение ко всему, матросская форма так же меняла облик человека, как и цирковая атласная рубаха.
— Немцы поначалу арестовали нас просто для проверки, а потом…
— Давай, не стесняйся, мне, как и попу, можно рассказывать все, батька в упор посмотрел на Герасима маленькими проницательными глазками, и, надо сказать, взгляд его проникал в самую душу.
Впрочем, Герасим намеренно шел ва-банк.
— Потом они нашли у нас револьверы. Директор пытался разъяснить, Герасим кивнул на распростертое тело Аренского, — что они нужны нам для номера, но ему не поверили.
— Для какого же номера? Мне тоже интересно.
— Стрельба по мишени. С завязанными глазами. У нас О… Наталья Соловьева стреляет.
— Женщина-амазонка? — батька однако был начитанным. — А на вид просто интеллигентная барышня. Что ж, посмотрим. Если… номер понравится, вы — свободны. И оружие дадим, какое захотите. Революция — не против искусства!
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Раненая кашлянула, глубоко вздохнула и открыла глаза. Таких глаз хлопец ещё не видел: они были не светло-голубые, как у Юлии, а темно-синие, как колокольчики на хуторском кладбище. Увидев склонившегося над нею Яна, она не испугалась, не вздрогнула и даже, кажется, не удивилась.
— Ты кто, архангел Гавриил?
— Архангел Ян, — тоже пошутил он.
— А разве есть архангел с таким именем?
— Раньше не было, теперь есть. Я — новенький, меня ещё не все знают.
Но тут она что-то вспомнила, и улыбка сползла с её лица.
— Постой, меня, кажется, ранило?
— Ранило. И ты упала.
— Упала, — медленно повторила она. — Значит, ты все знаешь?
— Наверное, раз я тебя перевязывал.
— Ты — санитар?
— Нет, я случайно здесь оказался.
— И меня никто не искал?
— Думаю, просто некому было, — опрометчиво брякнул Ян. — Если не считать тех, что за вами гнался. Один из них вроде интересовался. Даже мечтал вернуться, посмотреть, насмерть тебя или нужно дострелить.
Она заплакала, не приняв шутки.
— Отец! Значит, его убили!
— Ну, с чего ты взяла, — неуклюже стал успокаивать её растерявшийся юноша. — Мало ли, может, наступление началось и он прорваться не может…
— Ты его не знаешь, — она ещё раз всхлипнула и перестала плакать. — Если бы он был жив, его бы ничто не остановило. Через все преграды прорвался бы, а за мной приехал!
— Слезы вытереть? Остался ещё кусок твоей рубашки.
— Ты разорвал мою рубашку?
— Разорвал. Раны положено перевязывать, а у меня под рукой больше ничего не было.
— Господи, — она покраснела, — что же ты ещё видел?
— Ничего такого, чего нет у других. Или ты бы предпочла истечь кровью?
— Почему ты все время ехидничаешь?
— Ты первая начала.
— А тебя действительно звать Яном?
— Конечно, зачем мне чужое имя?
— Ну, сейчас многие скрываются.
— Представляешь, я знаю одну девушку, которую почему-то звали Сережкой.
— Слишком много знаешь, — проворчала она и попросила: — Ян, помоги мне подняться.
— Зачем? Тебе нельзя подниматься, откроется рана.
— Какой ты непонятливый! У каждого бывают минуты, когда нужно ненадолго выйти.
— Хорошо, я отнесу тебя… за стог.
— Еще и подержишь, как маленькую.
— И ничего страшного не случится. Смотри на меня, как на врача.
— Ну да, рану перевязал — сразу другим стал. Теперь ты не мужчина, а евнух из гарема.
— Я не просто перевязал рану, я вытащил пулю. Хочешь поглядеть?
