Тут Глаша, уловив минутное замешательство, схватила Ольгу за рукав и горячо зашептала:
— Пожалуйста, миленькая, соглашайтесь, очень прошу! Я ведь, как гимназию в городе закончила, так и сижу дома, без новостей, даже писем от подруг не получаю. По человеку как по хлебу изголодалась!
— Хорошо-хорошо, — Ольга улыбнулась, набросила кацавейку и взяла свой узелок. — Мы ведь расстаемся ненадолго, да? Завтра увидимся.
Катерина увела Герасима молча.
Когда входная дверь хлопнула в очередной раз, подал голос Алька.
— Ты, батя, как хочешь, а я до завтра из этого дома — ни ногой!
Оксана одобрительно засмеялась, а молчаливо стоявшие мальчишки зашептались, преданно посмотрели на Альку и осторожно пододвинулись к нему.
На село опустилась ночь. В хате Петра и Оксаны Нечипоренко умытые и накормленные мальчишки улеглись на печке и с замиранием сердца слушали залихватские рассказы юного Аренского. Заснула в люльке разомлевшая от материнского молока Мотря. Сморил сон и труженицу-Любаву, спящую на большом — из материнского приданого — кованом сундуке. Хозяйка дома что-то штопала, сидя под иконой.
Василий и Петр вполголоса беседовали за столом; изредка, в запале, они повышали голос и тут же вспоминали о спящих детях, опять шептали, — темы для разговоров были бесконечными. Два мужика, два кормильца, разными путями добывающие свой хлеб, но одинаково работящие и надежные.
Не спала и Катерина, двадцатитрехлетняя вдова, прожившая в замужестве всего один месяц. Муж её погиб на войне. Мать давно умерла. Отец вместе со свекром оказался в числе тех пятерых, кого расстреляла атаманша Полина в назидание другим. Умерла в одночасье свекровь — она так и не пришла в себя после страшной кончины мужа, с которым прожила в любви и согласии тридцать лет.
Осталась Катерина одна-одинешенька, не замкнувшаяся в своем горе, но запрятавшая его глубоко на дне души. И жила, как песню пела. Только грустную, до слез. Всякое дело в руках спорилось; хату свою скребла, мыла-белила, — то ли по привычке, то ли от дурных мыслей спасалась.
Все равно настигали её эти мысли. Просыпалась она среди ночи, в поту, пугаясь собственных криков; рыдала так, что дворовая собака Найда испуганно выла, как по покойнику. "Жизнь моя кончилась, — говорила себе Катерина, нет рядом родной души, нет впереди света, — все пусто!"
Говорить-то говорила, но молодое здоровое тело не хотело принимать такую участь: несмотря ни на что, в нем теплилась надежда…
Катерина одной из первых увидела въезжающих в Смоленку незнакомцев, среди которых колоритная фигура Герасима не могла не привлечь женского внимания. Она вдруг поймала себя на том, что лихорадочно ищет полушубок, хотя он и висел на привычном месте. Зачем? Разве она такая любопытная, что должна интересоваться каждым посторонним? Но ноги упорно несли её к двери. В конце концов, она успокоила себя тем, что хочет просто узнать, что это за люди?
Из хаты к своему дружку Степке Рубайло выскочил сын Нечипоренко Гришаня, — в их двор приехали гости, — и поспешила следом, даже не успев придумать причину посещения. Впрочем, её никто и не спрашивал. Селяне не верили ушам: к ним в Смоленку и в мирное время не приезжали артисты, а тут — не откуда-нибудь, из цирка! Так он — артист цирка? Значит, просто мужик: не белый, не красный, не зеленый.
Она внешне спокойно и уверенно шла к хате Нечипоренко, а внутри неё сражались две Катерины.
— Опомнись, — кричала одна, — они переночуют и уедут, а тебе на всю жизнь — слава!
— Пусть болтают! — упрямилась другая. — Может, это — моя судьба?
— Какая судьба? Война? Потерпи, вот вернутся мужики, найдешь себе хорошего человека…
— Мой — не вернется, а других все равно на всех не хватит.
— Что он о тебе подумает?
— Если умный, если — мой, ничего плохого не подумает!
А потом отступать уже было поздно. Вдвоем с Герасимом они истопили баню, в которую вошла и Катерина, прикрыв свою наготу, как легендарная Юдифь, длинными вьющимися волосами… Теперь же, распаренные, разомлевшие, сидели они за столом в сверкающей чистотой горнице и пили чай, говорили о чем-то незначительном и не сводили друг с друга глаз, — все ещё не верили нежданному счастью.
В этот вечер впервые в жизни побывала в бане Ольга. После ванн, бассейнов, а в походных условиях — ковшиков и тазиков, русская баня произвела на княжну огромное впечатление. Дядюшка Николя, сам любя и славя русскую парную, считал это удовольствие слишком грубым для юной аристократки.
В первый момент она задохнулась от пара, издающего ошеломляющий березовый дух и тысячами мелких иголок покалывающего кожу; не то, чтобы испугалась, но засомневалась в своей способности так же легко, как Глафира, сидеть на полке. Девушка подметила её нерешительность и улыбнулась.
— Пардон, мадемуазель, антр ну
[10]
, вы впервые в бане?
— Впервые, — пожаловалась Ольга, — вы уж, ма шер ами
[11]
, возьмите меня в ученицы.
— Это можно, — развеселилась Глаша. — Как насчет березового веничка, не забоитесь?
— А что им надо делать?
— Бить ученика.
Ольга дурачилась: она знала, что веником хлещутся, но оказалось, что это — целая наука. В то время как Глафира исхлестала её сильной, уверенной рукой селянки, что казалось неожиданным в этом хрупком на вид существе, Ольга никак не могла набрать нужную силу удара, так что даже Глаша на неё прикрикнула:
— Сильнее! Сильнее!
В конце концов, княжна так утомилась, что в предбаннике без сил упала на скамью.
— Не выпить ли нам на брудершафт холодного кваску? — предложила выскочившая за ней на минутку неутомимая Глаша.
— Видите ли, у меня — частые ангины, мне нельзя холодный, — начала было Ольга и вздрогнула от Глашиного хохота.
— Какие ангины? Было бы сердце здоровое, изгоним мы ваши ангины веничком. Веничком!
Ольга выстирала свои оба платья и теперь сидела за самоваром в белой офицерской рубахе из нательного белья Альфреда фон Раушенберга, найденного ею в многочисленных комодах брошенного дома. Эти рубахи частенько выручали её, закрывая ниже колен и выполняя роль то домашнего платья, то ночной сорочки.
Отец Глафиры ушел спать в предбанник, чтобы не "засоромыты дивчаток", а дивчатки, попив чаю, улеглись вдвоем на широкой перине и говорили, говорили. Ольга уже и забыла, когда она в последний раз спала на таких белоснежных, туго накрахмаленных простынях. Правда, дома на её постели простыни были легкие, тонкие, из дорогого полотна, но и эти, льняные, манили ко сну ничуть не меньше. Глаша все никак не могла наговориться, а Ольга из последних сил крепилась, чтобы тут же не упасть в благодатный, упоительный, сладкий сон.
