Тишина.
– Вы написали: «Такой маленький, что не мерзость вовсе». Айдан Рафферти. Так оно и было, и намного хуже, но стоило подумать, как сильно вас потрясла его смерть… а потом все остальное. Доктор Палсгрейв – ваш ближайший друг. «Исправь сломанное». То, чем он занимается, возвращает умирающих птенчиков назад, хотя вы не знали… Господи, это вымолвить невозможно. Вы хотели, чтобы он остановил вас, пока вы не совершили убийство. Такое же, какими вы считали все прочие, но на этот раз – на людной улице. Чтобы преступление наконец-то увидел весь свет. И обвинил отца Шихи, и никого иного.
Преподобный опустил лицо в ладони, будто молясь.
– Это могли быть только вы. Из Писания, верно? «Я – сломанная челюсть».
– Ослиная челюсть. Жестокое, мрачное, примитивное оружие. Вполне подходящее при таких обстоятельствах, и оно пришло мне на ум.
– Подходящее? – забывшись, воскликнул я, взмахнув пистолетом. – Подходящее? Почему? Чем этот ребенок заслужил…
– Мы заражены, – выдавил он, встал, закрыл дневник и поднял свечу. – Тимоти, вы просто еще не прожили достаточно, чтобы узнать последствия заражения паразитами… но, возможно, узнаете о них сегодня, ведь Мерси могла подхватить лихорадку только в одном из их ямищ. Когда подобная зараза погубила Оливию, я подумал, что это, наверное, часть Божьего плана, предназначенного мне. Заставить меня страдать, чтобы научить жертвовать с большей охотой. Ранить меня, чтобы я лучше понимал боль. Я предполагал, что меня испытывают и сочтут достойным, только если я сохраню убеждения, сохраню чистоту. Но как можно сохранить чистоту в навозной куче, Тимоти Уайлд?
Дневник мертвого птенчика с жалким шелестом приземлился в холодном камине. Я смотрел на преподобного. В этом был смысл. Все сходилось. Эгоцентризм, ревностность, праведность, атмосфера, которая заставляла Мерси думать только об одном – «Лондон, Лондон, Лондон», огонь в ее глазах, когда она прошлой ночью говорила в той несчастной спальне о задуманном бегстве. Все это время Мерси смотрела на человека, который неуклонно катился под гору. Человека, который не давал Айдану Рафферти сливок, пока его мать не отречется от папы.
Я вспомнил, как он кричал на Мерси в тот день, когда я случайно увидел их, обрамленных окном гостиной, каким красным от унижения было ее лицо, и чуть не откусил кончик языка, когда с опозданием понял, о чем они на самом деле говорили.
– О, прошу вас, мое мнение не должно вас удивить, – иронически заметил преподобный. – Сначала они наводняют город, наш город, как саранча, и повсюду хулят Бога. Потом Господь посылает им вслед напасти, несмотря на их переселение, – и что делают Оливия и Мерси? Они ухаживают за страждущими. Они умирают рядом с ними, с этими крысами в человеческом обличье. И вы видели, чем они нам платят. Посмотрите на Элайзу Рафферти. Посмотрите на нее. Она все-таки поняла, что ее младенец будет среди проклятых. И тогда, как истинная язычница, она убила его с тем же почтением, что и бездомную собаку.
– Вы решили, что внезапное известие о двадцати разрезанных телах может послужить способом очистить город от ирландцев, – подсказал я, мучительно пытаясь приблизить нас к цели. – Вам сказала Мерси. Она сообщила вам о телах, которые нашли «медные звезды», и тогда вы написали эти письма, чтобы опорочить ирландцев. Вы послали их в газеты. И послали одно мне – Господи – предупредить меня о том, что будет дальше. Я думал, оно для Вала, но оно предназначалось мне.
– Я подумал, если вас предупредить, вы лучше подготовитесь; может, приглядите одним глазом за моей дочерью. Я на это надеялся. Где-то бродит чудовище, вырезающее кресты на детях-шлюхах, и я боялся за ее безопасность, раз уж она ежедневно сталкивается со всей этой грязью. Было совершенно ясно, что происходит. Я только огласил проблему, сказал Нью-Йорку то, что ему нужно знать. Какое значение имеют детали? Тимоти, вам удалось отыскать какие-то следы преступника? Не могу утверждать, что питал на это надежды, слишком уж хитра их порода. Но я знал, от моих писем будет какая-то польза, очищение, едва тайна станет известна общественности.
– И тогда вы попытались рассказать всем. Вы решили, что начнется бунт. Что нативисты вышвырнут ирландцев из города. Мерси знала все, что знал я, – значит, и вам оно было известно. Где Мерси сейчас?
Барабанная дробь не бывает такой мерной, восход не бывает таким предсказуемым. «Где Мерси?» Я мечтал разоблачить убийцу птенчика, думая, как праведно буду себя чувствовать, когда поймаю ублюдка. Но вместо этого я ощущал равнодушие. Я бы возразил против столь прохладного вознаграждения, если бы не заслужил его минувшей ночью, всё до капли.
– Я был так разочарован, когда вы пресекли публикацию, – рассеянно сказал Андерхилл. – Я знал, мне нужно предпринять нечто более радикальное. Но я никогда не хотел, – добавил он, внезапно показавшись мне тонким, как пергамент, и испуганным. – Как я и писал Питеру, я…
– Вы не подписали свое письмо. Он не подозревал, кто его автор.
– Да? Я тогда не мог сосредоточиться; я знал, что мне предстоит, и не мог ясно мыслить. Я знал, само действие будет отвратительным. Но я получил указание от Господа. Ясный знак, и я подчинился ему, и не могу за это извиняться.
Несколько секунд я напряженно думал. Ясный знак? А потом мой желудок подскочил, как перепуганный кот. Я понял, о чем он говорил.
Мерси, живая, пусть лишь в моих воспоминаниях, шептала мне на ухо… «И теперь мне никогда больше не найти укромного места для денег, и никогда не написать фразы без присмотра, и… на самом деле, мне не хочется вспоминать о суждениях отца». С того момента, когда я нарисовал свою картину на оберточной бумаге, я предполагал, что она подозревала своего отца. Когда ее отец явился посреди ночи домой, она примчалась в собор с распущенными волосами, испугавшись, что он убийца. Разум Томаса Андерхилла треснул так явно, что он вполне мог явиться домой в окровавленной одежде.
Только сейчас до меня дошло: именно Мерси невольно ускорила убийство.
– Сначала они убивают мою жену, – бормотал преподобный. – Она была прекрасна. Вы вряд ли хорошо ее помните, это невозможно, но я помню. А потом они заражают разум и дух моей единственной дочери до такой степени, что она становится своего рода порнографом.
Последнее слово он выдохнул очень осторожно, будто опасаясь, что может им подавиться.
– Сейчас она не лучше шлюхи… Как Мерси могла бы написать такую грязь, будучи нетронута мужчинами? Все, с чем они сталкиваются, обращается в грязь, как вы этого не видите? Даже моя дочь. Я взял деньги, заработанные ее грехами, и вышвырнул их на улицу. Они исчезли за несколько секунд, разумеется. Подобраны бродягами, другими шлюхами и прочим человеческим отребьем. И тогда я понял, что следует сделать. Человек не должен уклоняться от задачи, возложенной на него Господом. Да и какое благо можно сотворить для народа, который склоняет к проституции собственных детей?
Глаза жгло, и я прикрыл веки. Я видел, как монеты Мерси разлетаются по улице – те, которые она заработала, в которых нуждалась. Видел свои деньги, которые расплавились в июле. Я не жадный; полагаю, Мерси тоже никогда не была жадной. Мы не биржевики, не землевладельцы, не партийные чиновники. Но Нью-Йорк не знает жалости. И потому нам всем требуется страховочный канат.
