– От Анонима.
– Такой унылый псевдоним, – еле слышно пробормотала Мерси.
Я провел рукой по лицу, набрал в грудь воздуха и выдохнул. Меня не удивляло, что она написала все эти рассказы. В конце концов, ей наверняка довелось увидеть большую часть сцен живьем.
Меня удивляло, что я не в силах говорить.
– Но… подождите, уничтожили? – выдавил я, вернув себе какую-то часть разума.
– Я погибла, – подтвердила она. – Безнадежно. Но господи, я была уже совсем близко. Ко вчерашнему утру я сберегла почти шестьсот долларов. А потом их нашел папа и устроил…
Воспоминание заставило ее замереть на секунду.
– Сцену. И теперь мне никогда больше не найти укромного места для денег, и никогда не написать фразы без присмотра, и… на самом деле, мне не хочется вспоминать о суждениях отца.
– И потому вы решили продать себя? – не принимая ее слов, закричал я.
– У меня не было иного выбора, – тускло произнесла Мерси, шурша хлопком платья. – Мне нужно уехать отсюда, я не могу оставаться в Нью-Йорке, я должна уехать, вы не знаете, что творится дома, я… Тимоти, ну зачем вы это сделали?
Я вновь обернулся. Мерси уже натянула платье, хотя как никогда криво. В ее взгляде было отчаяние. Голубые омуты, в которых можно утонуть.
– Я так хотела добраться до Лондона, – сказала она. – Жить там. Жить по-своему. Весь штат Нью-Йорк встал в очередь, чтобы помешать мне, но я все равно почти… В Лондоне все по-другому, неужели вы не понимаете? Там нет этой позорной пуританской ненависти. В Лондоне есть реформаторы, богема, философы, люди вроде моей матери, и… Здесь я пытаюсь спасти детей, а мне говорят, что бедные дети ничего не стоят. Здесь я пытаюсь жить собственной жизнью, хочу встречаться с мужчинами, если они мне нравятся, но не дай Бог мне хоть раз пройти по улице с кем-нибудь кроме вас, Тимоти Уайлд. Здесь у меня есть стол, бумага и чернила, и папа с самого детства целует меня и говорит, как он гордится, что я хочу писать, рассыпает похвалы моим поэмам, гимнам и мистериям. А потом я закончила несколько рассказов и двадцать три главы романа, и вчера он нашел роман у меня на столе. Я была дурой. Отвлеклась, думала о детях и о вашем расследовании. Господи, такая дура. Я никогда-никогда не оставляла его там, и тут он лежит на виду, и отец подошел сказать, что поджарил нам бекон и яйца. И теперь мне остается пуститься в Лондон вплавь. Все лучше, чем умереть здесь.
Физически прикусив язык, я сказал себе: «Подожди. Не говори. Подожди».
«Слушай».
Я без труда верил, что ей требовалось держать «Свет и тени» в тайне – ни одна известная мне дама не могла без румянца признаться в чтении этих рассказов. Менее простительно, но тоже вполне понятно, что ее отец ужаснулся, когда узнал, какое мирское чтиво пишет Мерси. Но меня потрясло узнать, что Лондон напевал из-за океана ее имя, манил ее сильнее, чем я когда-либо думал.
Не самое сильное потрясение той ночи, правда, даже не второе.
– Ваш отец устроил сцену, и это вас уничтожило? – наконец спросил я. – Он устроил сцену, и вы…
– Моих сбережений больше нет, – с яростью отрезала она. – Их нет. Он их забрал. Все. А мой роман он назвал мусором и сжег в камине.
Я открыл рот, как придурок, и попытался куда-то пристроить руки. Опустил, положил на бедра, прижал ко рту. Ничто не годилось.
– Нет, – тихо сказал я, не в силах представить себе такое зрелище.
Томас Андерхилл не мог причинить дочери боль. Преподобный страдал, даже когда Мерси царапала коленку. Однажды она порезала большой палец, когда чистила картошку – всего один раз, – и с тех пор он сам всегда брался за эту тупую работу.
– Нет, он не мог. Это же ужасно. Он любит вас.
– Конечно, любит, – выдохнула она. – И может. Он сжег всё, каждую страницу, все мои слова, мой…
Мерси умолкла и прижала руку к горлу, стараясь овладеть собой.
– Я понимаю, вы не виноваты, – продолжила она, когда смогла справиться с голосом, – но я лишилась всех своих денег, а Роберт собирался заплатить…
Печально признаваться, но к этому времени я потерял нить разговора.
Я слышал каждое произнесенное ею горестное слово, но нельзя сказать, что понимал их. Мои глаза были закрыты. «Я все время ошибался, – думал я сквозь тошноту, уютно свернувшуюся у меня в животе. – Я считал ее наградой, а не личностью». Я бы отрезал себе руку, назови она такую цену, но она ни разу не потрудилась сказать, какова цена…
– Кто он?
Не знаю, зачем мне это потребовалось.
– Торговец, который много поддерживает реформаторские объединения. Мы много лет с ним дружим, и он давным-давно положил на меня глаз. Раньше мне было неинтересно, но он довольно мил, а я не знала, что делать.
– Вот как вы познакомились с Шелковой Марш, – осознал я. – Вовсе не из-за благотворительности. Верно? Когда вы начали, кто-то вроде нее сделал вам больно, они заставили вас…
– Я не собираюсь отвечать на эти вопросы.
– Проклятье, отвечайте.
– В первый раз – ради удовольствия, хотя принимала его за любовь. Это было прекрасно, но длилось недолго, а значит, это не любовь, верно? Потом… Всегда по собственному выбору, Тимоти, они мне нравились, мне нравилось чувствовать себя желанной, нужной ради чего-то иного, нежели ипекакуана
[26]
и репа, – шипела она мне. – И тогда я устроила знакомство с Шелковой, и если мне с другом требовалось место, друг снимал у нее комнату. Она рада лишним деньгам. Я ее терпеть не могу, но она очень практична в таких вопросах и никогда бы не выдала меня папе. Вот вам вся история. Всякий раз я пользовалась одной из ее спален и проводила время, как пожелаю. Совсем не то, как если бы меня заметили входящей в отель с неженатым джентльменом. Или в его комнату. А здесь? Здесь все считали, что я занята благотворительностью. И первый раз, когда…
Она внезапно сжала зубы, сквозь боль проступил гнев.
– Прекратите так на меня смотреть. Это ужасно. Я – единственная вещь, которая у меня есть. Мужчина никогда этого не поймет, Тимоти, мне больше нечего продать.
– Не называйте меня так.
– Почему? Это ваше имя. Могу ли я продать свою книгу «Харпер Бразерс», если она сгорела дотла? Должна ли я перестать заниматься благотворительностью, которую люблю, прекратить ухаживать за детьми, а вместо этого чинить мужские рубашки? Или мне следовало выйти за старого дурня с банковским счетом и жить, как шлюха, до самой его смерти? Всего один раз, за роскошные деньги, и с другом… Мне казалось, так легче.
«Если посмотреть хорошенько, почти все здесь шлюхи, так или иначе», – промелькнула у меня безумная мысль. Вопрос только, в какой степени. Женщины, которые прочесывают глухие переулки Корлирс Хук в поисках очередного шиллинга, обычно занимаются этим не из удовольствия, но они не единственные, кто продает себя по кусочкам. Есть дружелюбные девчонки, которые звездочетствуют, только когда им требуется новая пара обуви; матери, которые сплевывают в ладонь, когда малыш болен, а доктор склонен к таким штукам; божьи коровки, которые выживают в мрачные холодные зимы, пустив мужчину себе под юбки. Есть тысячи дебютанток, которые выходят замуж за нелюбимых и нежеланных банкиров. Девушки, которые делают это разок, шутки ради, и чувствительные ночные бабочки, которые делают это тысячи раз. Симпатичные молли, которые снимают комнату, когда их тянет на такое, как Мерси. Довольно обыденная практика. Слишком обыденная. Я никогда не думал винить их за это, за нужду в деньгах сильнее нужды в достоинстве. Пристрастная картинка, прекрасно понимал я, многие девушки никогда не одобрили бы такой выбор. Это я отвратительно циничен. Возможно, бессердечен. Но в ту минуту я сам не знал, от чего мне больнее – Мерси, которая ложится в постель за деньги, или удовольствие, которое ей доставил другой мужчина, не я.
