Птичка начала плакать, но ее голос не изменился, только чуть подрагивал. Слезы беззвучно стекали по щекам.
– Замки в комнатах вскрыть несложно. Роберт меня научил, когда мне было семь. В общем, я принесла из спальни толстую шпильку и посмотрела, что в коридоре никого нет. Я вскрыла дверь, тихо-тихо. Думала, я выпущу Лиама. Он мог бы пойти в другой публичный дом или… я не знаю. Может, он бы поправился и стал моряком. Я так думала. Но это было глупо. Ужасно глупо. Я не посмотрела под дверь.
– А зачем туда смотреть?
– Потому что в комнате было совсем темно, – выдавила Птичка. – Если он там был и не спал, светильник бы горел. И когда я открыла дверь и забралась внутрь, я подошла на пару футов к его кровати и споткнулась о большую миску.
Мне не требовалось спрашивать о содержимом миски. Я видел, как дрожат ее веки. Крылышки перепуганного мотылька, который сражается с пламенем свечи.
– Ты зажгла лампу? – спросил я.
– Нет. Звезды светили, и я видела Лиама в кровати. Он не дышал. И крови на нем не было. Она была в миске. Только в миске. А теперь – по всему полу и на моей рубашке.
Я легонько обнял ее за плечи. Она не возражала, и я не стал убирать руку.
– Я побежала обратно, к себе в спальню, где свет горел. Мне нужен был свет. Мне хотелось закричать, и я прижимала ко рту подушку, пока не поняла, что могу сдержаться. Потом я связала вместе несколько пар чулок и привязала их к окну. Я боялась, что за мной кто-нибудь следит; так боялась, что у меня руки тряслись. В некоторых местах есть… дыры в стенах. Я ни разу не слышала, чтобы кто-то нашел такую дыру в доме мадам Марш, но, может, она просто слишком умна для нас. Она для многих слишком умна. Но меня никто не остановил. И тогда я сбежала. Я больше не могла там жить. В ту ночь я не видела человека в черном капюшоне. Только его экипаж. Но я знала: он рядом, где-то рядом. Я знала, что он разрежет Лиама на части.
Не к этому у меня есть способности. Сидеть на полу, обняв тощего десятилетнего птенчика, и пытаться не дать ее дрожащим косточкам прорвать веснушчатую кожу. Люди многое мне рассказывают, но это не значит, что я наловчился их утешать. А может, я просто молокосос, каким всегда был, и у меня вообще нет никаких способностей. Но господи, как я старался…
Птичка плакала.
– Мне уже бывало плохо, но в тот раз совсем по-другому. Кровь. Будто я от нее никогда не избавлюсь. Будто ее ничем не оттереть.
– Мне бы хотелось как-то помочь тебе.
– Мне ничем не помочь. Простите, что не рассказала вам раньше. Я просто… Вы мне понравились. Вы принесли меня в дом.
– Птичка, все хорошо.
Если она привыкла лгать, когда пожелает, то, ей-богу, и мне это иногда можно.
– Ты не отличаешься от меня и ни в чем не виновата. Ни в чем. Мы с тобой одинаковые.
– Неправда, – выдохнула она.
– Тебе станет лучше, – пообещал я, надеясь, что это правда. – Все лучше и лучше, чем дальше ты будешь уходить.
– Как понять, чем дальше?
– У людей вроде тебя и меня нет времени переживать то, что нас ранит или пачкает, – ответил я, крепче обняв девочку. – Мы просто идем дальше. В Нью-Йорке ничто не бывает чистым.
День уже уходил, когда я увидел, как Птичка и миссис Боэм уезжают по «Нью-Йоркской и Гарлемской железной дороге» с остановки на Брум-стрит. Размышляя, чем сейчас лучше заняться, я шел назад. Воздух был густым и грязным, как сигарный дым в полутьме. Я решил заглянуть в театр и добавить вдохновляющего огонька моим газетчикам. Заручиться помощью этих парней – лучшая моя идея, и подкупил я их честно и справедливо. Я определенно заслуживал внимания. Но когда я дошел до Элм-стрит, то обнаружил, что меня уже разыскивают. Там стоял один из моих маленьких союзников. Он взглянул налево, направо, во все стороны, потом побежал в сторону Гробниц, но замер, едва завидев край моей шляпы.
– Вот вы где, – сказал Кегля, стягивая свои золоченые дамские очки и протирая их с еле заметным облегчением. – По теням бродите, мистер Уайлд.
– Ну, теперь ты меня нашел.
Мое сердце забилось чуть быстрее, поскольку он выглядел спокойным, но бледноватым. Совсем как парнишка, который только что нашел некий черный экипаж.
– Какие новости?
– Смотри хитрее, – прошипел он, предупреждая меня не шуметь, и дернул головой на Элм, в сторону их театрика, до которого оставалось еще пару кварталов. – Не я видел… Все равно, там вроде чутка махалова вышло. Я сам едва не попортился, схлопотал в морду. Быстрее.
– А за что вы там дрались?
– Увидите, – вздохнул он, когда мы заторопились дальше.
Мы были на краю Пяти Углов, когда это случилось. Тени вокруг нас набирали силу, солнце садилось, и они становились длиннее. Убогие дома опирались друг на друга, их убогие обитатели опирались о стены. Обычная картина. И тут я сбился с шага. Резко. Ни с чем не спутаешь нож, которым тычут тебе под ребра.
Когда кончик ножа входит в плоть, ты сразу замираешь, будто обращенный в мрамор.
– Открой пасть, и у тебя в спине будет дыра, – прорычал справа голос Мозеса Дейнти.
Тень, похожая на Коромысло, подсказывала – Дейнти не одинок. Ручные громилы Вала превосходят меня числом.
– Снимай свою звезду.
Я подчинился, стиснув зубы, когда кончик ножа вошел немного глубже.
– Вот и молодец. Теперь давай налево.
Я, морщась, повернулся и собирался приказать Кегле убегать. Но он уже исчез в ленивых клубах дыма, избавив меня от хлопот. И я зашагал на восток по оживленной Энтони-стрит, по спине уже стекала тонкая струйка крови. Когда мы дошли до сердца Пяти Углов и Старой пивоварни, самого упадочного, но все еще общественного места Манхэттена, я подумал, что они не в себе. Но мы снова повернули на север, в переулок, и я понял – меня ждут большие неприятности.
На самом деле, я никогда раньше не заходил в Коу Бэй. И едва мы шагнули в мрачную расщелину, стало совершенно ясно, почему. Коридор, который некогда был коровьей тропой, сужался, грязь поднималась все выше, растягивая прогулку по аду. До Паники здесь располагались веселые африканские рестораны с музыкой, наполненные смехом, публичные дома, где цветные и белые могли подыскать себе мягкоголосых черных звездочеток. Но так было до Паники. Поначалу смутно, как это бывает с тесно стоящими домами, я видел лестничные пролеты без вывесок, ведущие в забегаловки, которые большинство людей назвали бы клоакой. Тут и там на ступенях горбились тела. Слишком бедные, чтобы пить дальше, слишком пьяные, чтобы ходить, и слишком уставшие от жизни, чтобы согнать мух. Но чем дальше мы шли, тем уже становилась эта расщелина, лестницы исчезали, а из куч грязи и дерьма вырастали только полуразвалившиеся деревянные лачуги. Стены с покосившимися дверями. Почти без окон. И ни единого дуновения свежего воздуха. Они считались жилищами. Но даже бродячие свиньи не настолько несчастны, чтобы забираться в тупики Коу Бэй.
