– По чем траур? – из любопытства спросил я.
– По правам, свободе, справедливости и духу американского патриота, – растягивая слова, ответил корноухий верзила.
– Тогда стоило бы надеть черные галстуки, – посоветовал я, входя в тюрьму.
Снаружи Гробницы были только толстыми стенами и высокими окнами, заключенными в железо. Но когда я миновал восемь шагов, ведущих под суровые колонны, оказалось, что внутри здания находится четырехугольный двор, и это невольно заинтриговало меня. Здесь были открытые площадки, четырехэтажные тюремные блоки, разделенные на мужские и женские, и уйма залов заседаний, в которых решалось, сколько продлится погребение заключенных. Бычара с изрытым оспой лицом и в грязном белом галстуке направил меня в самый большой зал, где полицейских должны были проинструктировать об их обязанностях.
Когда я шел по открытой площадке, где своего часа дожидались виселицы, ко мне присоединился какой-то чудаковатый старикан. Я просто не мог не пялиться на него. Одет он был очень бедно, на поношенном черном сюртуке яичные брызги, и вдобавок кривобокая походка. Совсем как у краба. Такой странный шаг низводил рост старика практически до моего. Глядя на его лицо, сдавленное, без подбородка, с бледно-карими глазами, я окончательно уверился, что он приполз сюда из океана. По моей оценке, ему было около шестидесяти. Он носил квадратные голландские ботинки старинного фасона, а его тонкие седые волосы колыхались на незаметном ветерке.
В том же темпе мы вошли в зал заседаний. Старикан суетливо поспешил к стульям, и я последовал его примеру, посматривая по сторонам, пока не обосновался на скамье, где обычно сидели защитники. Стены здесь были тщательно побелены, перед нами возвышалась пустая судейская кафедра. Я поглядывал на свой новый отряд.
В такой пестрой толпе пришелся бы впору и шутовской наряд. В зале сидели около пятидесяти человек, и я вновь почувствовал себя пятном безучастной тишины среди общей сумятицы. Полно ирландцев, на натруженных руках вздулись вены, на щеках топорщатся рыжие бакенбарды, настороженные и воинственные взгляды, грязные синие сюртуки с длинными хвостами и потертыми медными пуговицами. Хитро щурятся черные ирландцы
[14]
, бледные и широкоплечие. Рассеянные по залу немцы, с терпеливыми и самоуверенными лицами, разговаривают, сложив руки на груди. Американцы с опущенными воротниками насвистывают мелодии из мюзик-холлов Бауэри и подталкивают локтями смеющихся друзей.
И, наконец, я и старикан-краб в голландских ботинках, мы ждем приказов. У него было заметно больше энтузиазма, чем у меня.
– Добро пожаловать, джентльмены! Я рад приветствовать полицию Шестого округа Первого района великого города Нью-Йорка!
Посыпались хлопки. Но меня слишком поразил человек, который только что вошел в зал через дверцу для судей и направился к левой стороне возвышения. В конце концов, последний раз я видел его в центре пылающего инферно, и сейчас мне хотелось повнимательнее рассмотреть его. Если в зале и был хоть один новый полицейский, не очарованный Джорджем Вашингтоном Мэтселлом, я определенно пропустил этого парня.
Позже я узнал, что Мэтселлу было всего тридцать четыре, когда демократическое большинство в городском совете избрало его на пост первого начальника полиции Нью-Йорка. Но стоящий перед нами человек, увесистый, как морж, и в два раза обветреннее, выглядел старше. Его опережала двойственная репутация – святость и разврат, но, даже понимая, насколько сильное впечатление он производит как личность, думаю, в тот день никто еще не мог оценить его по достоинству. Сейчас я мог только с уверенностью сказать, что Мэтселл обладает в равной степени умом и напористостью. Кроме того, на весах он должен был потянуть не меньше трехсот фунтов
[15]
. Его мясистое лицо по форме напоминало заглавную «А»: небольшие брови, опущенные к носу, глубокие складки от ноздрей к тонким губам с печальным изгибом, тонкие морщинки, бегущие от уголков рта по щекам.
– Вся эта кучка дохлых сельдей, именуемых полицией Харпера или синесюртучниками, слава богу, окончательно расформирована. Поздравляю вас с новым назначением, которое действительно в течение одного года, – громко объявил Мэтселл ровным баритоном, вытянул из своего серого мешковатого полупальто лист бумаги и вгляделся в него сквозь круглые очки. – После выборов, если баланс в городском совете останется прежним, вы, разумеется, всегда сможете получить повторное назначение.
Он только что описал, почему люди вроде Валентайна так сильно заняты: одна серьезная политическая неудача, и все твои друзья останутся без работы и будут жить в заброшенных полуразломанных вагонах к северу от расплывчатых границ цивилизации в районе Двадцать восьмой улицы. Выборы решают, чья орда крыс будет глодать кости. Я почувствовал себя чуточку крысой, помня, как сам попал сюда, поскольку если тут и были люди, которые не голосовали за демократов, они сидели тихо и не высовывались.
– Некоторые из вас, – продолжал начальник полиции, – выглядят так, будто им не терпится узнать, чем же они будут заниматься.
Несколько мрачных смешков, шарканье ботинок.
– Вы дежурите по шестнадцать часов. В течение этих дневных – или ночных, конечно – часов вы будете предотвращать преступления. Если вы видите, как человек вламывается в чью-то нору, арестуйте его. Если вы видите бродячего ребенка, подберите его. Если вы видите, как женщина лезет в карман какого-нибудь растяпы, арестуйте ее.
– А если она просто мэб, гуляет и ищет дружка-джентльмена? – выкрикнул развалившийся на скамье грубиян. – Нам ее арестовывать? Разве проституция – преступление?
С десяток мужчин рассмеялись. Двое-трое свистнули. Я молча согласился с ними.
– Ясное дело, – спокойно ответил Мэтселл. – А потом она тихо-мирно пойдет с тобой, а еще свидетели, которые дадут показания в суде, так что построй пока самую большую в мире тюрьму и дай знать, когда закончишь.
Новые смешки. А я уже во второй раз почувствовал укол интереса. Похоже, на этой работе понадобится хотя бы пару раз в день думать, а не топтаться по улицам надутым ослом.
– Но вернемся к делу: если вы начнете тащить каждую встреченную сову в участок по обвинению в проституции, я сам вышибу вас вон. У нас нет на это времени. Городские награды отменены, но если вы захотите принимать вознаграждение от довольных граждан – это ваше личное дело, – объявил начальник полиции, ведя длинным носом по исчерканной бумаге. – Мы распустили следующие инспекционные управления: улиц, парков, общественного здоровья, причалов, гидрантов, ломбардов, старьевщиков, конюшен, станций, повозок, дорог и недвижимости. Все эти люди теперь – вы. Воскресные стражи трезвости и звонари тоже распущены. Эти люди – тоже вы. Пятьдесят четыре пожарных инспектора тоже уволены. Мистер Пист, кто они теперь?
Краболицый старый мошенник в голландских ботинках вскочил на ноги, выкинул в воздух морщинистый кулак и крикнул:
