Мне всегда нравился Вронский, но жизнь литературных героев никогда не становилась моей собственной. Джудит же была полностью погружена в книги Конрада. Она сидела посреди каучуконосов и читала «Сердце тьмы». Самой эротичной для нее была моя фраза: «Мистер Куртц… мертв». Советские люди, как мне рассказывали, ужасно страдают от того, что зимой приходится надевать на улицу меховые шубы, а дома раздеваться до панталонов. У меня возникла та же проблема. Джудит проводила дни в тепличном климате, подходящем лишь для футболок и шорт. Вот мне и приходилось либо таскать с собой свою утлую одежонку, либо бегать по морозу в одной стеганой куртке. В один прекрасный день, после вина и секса на древесных стружках под извилистой лозой у нас с ней вышла размолвка, и она заперлась от меня в оранжерее. Мои крики и отчаянный стук в стекла ни к чему не привели. На улице шел снег, а на мне был только комбинезончик с портретом Микки-Мауса.
— Если ты меня не впустишь, я погибну!
— Ну и погибай!
Мысль о такой страшной смерти в столь юном возрасте показалась мне ужасной. Ноги сами понесли меня по улицам к дому с немалым проворством. Старик пенсионер дал мне 50 пенсов на какое-то тряпье, и меня не арестовали. Нужно быть благодарными и за малое добро. На мое заявление по телефону, что между нами все кончено, и просьбу вернуть мои вещи, Джудит отрезала:
— Я их сожгла.
Возможно, мне просто не суждено обладать материальными благами. Возможно, они тормозят мой духовный прогресс, и потому мое внутреннее «я» подсознательно стремится выбрать ситуации, в которых я освобождаюсь от материальных излишков. То была утешительная мысль. Думать так было все же лучше, чем лизать зад Джудит… Хоть он мне и дорог по-прежнему.
В разгар всего моего детского тщеславия лицо Луизы, слова Луизы «Я не отпущу тебя никогда!» задели меня за живое. Как раз то, чего я боюсь, чего я тщательно избегаю во всех своих зыбких связях. Обычно первые полгода я схожу с ума. Полночные звонки, вспышки страсти, любимая — как генератор тока для увядающих клеток. Однако после того, как меня исхлестала Вирсавия, пришлось дать себе клятву больше в такие переделки не попадать. То есть, если мне и нравится, когда меня хлещут, следует надевать дополнительный плащ. Жаклин и стала для меня таким плащом, гасящим ощущения. С ней можно было забыть о чувствах и барахтаться в луже удовлетворенности. Говорите, удовлетворенность тоже чувство? А вам не кажется, что это как раз его отсутствие? Мне такое состояние нравилось из-за того особого отупения, какое наступает при посещении зубного врача. Не скажешь, что больно, но и не безболезненно: легкий дурман. Удовлетворенность хороша, когда вы уже смирились. В ней есть свои преимущества, но зачем напяливать шубу и варежки, если тело жаждет одного быть раздетым?
Никогда прежде, до встречи с Жаклин, у меня не было потребности вспоминать своих прежних подружек. У меня не было на это времени. Жизнь с ней превратила меня в некую пародию на отставного полковника, этакого спортивного малого в твидовом пиджаке, разложившего в ряд свои многочисленные трофеи, с каждым из которых связана целая охотничья история. Зачастую глаза мои бездумно устремлялись на бокал с хересом, а перед ними проплывали Инга, Кэтрин, Вирсавия, Джудит, Эстелла… Эстелла? Господи, ведь это было уже тысячу лет назад. У нее была тогда контора по приему металлолома… Но нет, не хочу я удаляться в такую глубь времен, это ж не научная фантастика. И наплевать, что у Эстеллы был отличный «роллс-ройс» с пневматическим задним сиденьем. До сих пор помню запах кожаной обивки.
Лицо Луизы. Под ее жгучим взглядом сгорает мое прошлое. Азотная кислота любимой. Я что — надеюсь, что Луиза спасет меня? Взвесит на великих весах добрые и злые деяния, и доска вдруг станет девственно чистой? В Японии умеют довольно мило восстанавливать девственность яичным белком. По крайней мере, целые сутки можно ходить с нетронутой плевой. В Европе же мы всегда предпочитали половинку лимона. Она не только служит грубым маточным кольцом, но и мешает даже самому настойчивому мужчине забросить якорь на ту глубину, которая его так манит даже в самых, казалось бы, податливых из женщин. Узость прохода сходит за новизну, а мужчина верит, что глубины его юной невесты надежно запечатаны, и с нетерпением ждет погружения в нее — дюйм за дюймом.
Смошенничать здесь легко. Чего гордиться неверностью? Занимать что-то под доверие, которым кто-то вас наделил, поначалу не стоит ничего. Вам это сходит с рук, вы занимаете еще чуть-чуть, потом еще, а потом уже и занимать нечего. Странно — казалось, брали так много, а ладони пусты.
«Я буду любить только тебя» — это границы спокойного пространства, куда нет доступа другим желаниям. Никто не может определить любовь законодательством, ей нельзя приказывать, ее нельзя заманивать лестью. Любовь принадлежит только самой себе, глухая к людским мольбам и людской ненависти. Насчет любви не поторгуетесь. Только любовь сильнее ваших желаний и страстей, и только она одна — разумная защита от искушений. Многие верят, что искушения можно избежать, забаррикадировав дверь, а заблудшие желания можно изгнать из тела, как ростовщиков из храма. Может и можно, если будете неусыпно надзирать над ними днем и ночью, не видя ничего вокруг, не ощущая запахов и даже не мечтая. Наиболее надежной защитой, благословенной церковью и признаваемой государством, считается брак. Поклянись, что ты принадлежишь только ей или ему, и волшебным образом все так и случится. Но измены — такое же порождение разочарований, как и секса. Чары не работают. Вы заплатили деньги, съели свадебный пирог, но ничего не вышло. Не вы же сами в этом виноваты, правда?
Брак — хлипкое оружие, когда речь идет о желаниях. С таким же успехом можно с деревянным ружьем ходить на питона. Один мой друг, банкир, очень богатый человек, немало проездивший по свету, сказал мне однажды, что собирается жениться. Моему удивлению не было границ: мне было известно, что он сходит с ума по танцовщице, которая по каким-то диким, одной ей понятным резонам никак не соглашалась выйти за него замуж. В конце концов он потерял терпение и нашел себе милую и уравновешенную девушку, управлявшую школой верховой езды. Мы встретились с ним у него дома в выходные перед самой свадьбой. Он долго рассказывал, как серьезно относится к брачным обетам: он даже заранее прочел текст церковной церемонии, и тот ему понравился. В его параграфах он предчувствовал счастье. В этот момент позвонили в дверь — ему принесли целый ящик белых лилий. Он с энтузиазмом стал расставлять цветы, делясь со мной соображениями о том, что такое любовь. Тут опять раздался звонок в дверь, ему принесли большой ящик «Вдовы Клико» и необъятную банку зернистой икры. Стол у него уже был накрыт, банкир то и дело поглядывал на часы.
— Когда я женюсь, — сказал он, — я не смогу даже помыслить о другой женщине.
Звонок прозвенел в третий раз, и на пороге показалась танцовщица. Они собирались провести вместе все выходные.
— Я ведь еще не женат, — улыбнулся он.
Когда я говорю: «Я буду любить только тебя», следует иметь это в виду вопреки формальностям, вместо формальностей. Если я буду прелюбодействовать в сердце своем, то понемногу начну терять тебя. Сияющий лик твой в моем сердце поблекнет и потускнеет. Я могу не заметить этого сначала — напротив, я смогу даже радоваться за себя, что совершаю измену лишь в воображении. И все же я затупляю тот кремень, что разжигает между нами искру, наше желание друг друга превыше всего остального.
