Прозвонил звонок к полднику, из дневной палаты по радио утонченно грянули новости. Эндерби-Хогг сел за стол на шестерых, сперва обменявшись рукопожатиями с мистером Барнеби. Мистер Барнеби, как собака, настойчиво подавал лапу всем в любое время дня, а иногда по ночам мягко будил всех и каждого с той же целью. У него было приятное морщинистое лицо, и он, вроде Эндерби, который скоро исчезнет, был чем-то вроде поэта. Написал стихи, взяв за начало строчку главного врача:
Ты у меня безусловно получишь без
Всяких вопросов, и нечего зыркать.
Жена тебя любит не больше, чем дитя небес,
Черный ворон на дереве, или вон та банка с дыркой
Фирмы «Хейнц», содержавшая ранее сою,
Или пес управляющего, который так жалобно воет.
За тем же столом сидел мистер Трилл, одним из симптомов психического расстройства которого служила способность назвать победителя любой крупной скачки за последние шестьдесят лет. Это был мужчина благородной наружности, клявшийся, что ненавидит скачки. И сейчас Эндерби-Хогг бросил ему в качестве автоматического приветствия:
— Приз на тысячу гиней, 1910.
Мистер Трилл поднял от супа скорбный взгляд и ответил:
— Моргунчик, владелец Астор, тренер У. Во, жокей Лайнэм. Начальная ставка пять к двум.
Был еще мистер Бичем, мастер-водопроводчик, который по предписанию психиатров целыми днями рисовал картины: черные змеи, красное убийство, его жена с тремя головами. Страховой агент в темных очках, мистер Шап, с черной дырой вместо рта, ничего не говорил и ничего не делал, только все время визжал одно слово: ПАСТА. Наконец, мистер Киллик, который вполголоса проповедовал птицам и смахивал на преуспевающего мясника.
Все шестеро из этой компании выхлебали суп, после чего две веселые сестры с сияющими лицами подали им куски пирога с мясом и ложкой наложили картошку. Были у них ложки, вилки, но не ножи. Мясо жевалось приятно и тихо, за исключением одного случая, когда мужчина в халате за другим столом крикнул в потолок:
— Топи ее, Номер Один!
Его быстро успокоила одна из сестер, простая ланкаширская девушка с сильным чувством юмора.
— Быстро топи мясной пирог, дружочек, — приказала она. — Пудинг с патокой прямо по курсу.
Эндерби-Хогг посмеялся вместе с остальными над типично ланкаширской шуткой. Вкатили пудинг с патокой, с горчицей по желанию, и мистер Киллик, проголодавшийся после утренней проповеди птицам, съел три порции. Одни после еды снова легли в койки, тогда как Эндерби-Хогг и другие уселись в солярии. Денег Эндерби-Хогг не имел, но некий неведомый благотворительный фонд по просьбе больничного эконома снабжал его достаточным количеством сигарет. Сестра прошлась со спичками, давая прикурить курильщикам: собственных спичек ни одному пациенту не дозволялось с тех пор, как иеговистски настроенный больной общим параличом обозвал Флитчли Содомом и запалил.
Спокойно покурив, лениво и бессвязно поговорив, Эндерби-Хогг пошел в уборную. В маленькие кабинки без дверей можно было заглядывать из коридора сквозь толстую стеклянную стену: даже здесь одиночество не ощущалось. После образцово здорового испражнения Эндерби-Хогг направился в палату, которую делил с одиннадцатью другими пациентами, и лежал там на койке до вызова на дневную беседу с доктором Уопеншо. Дочитал свою детскую книжку. («…И, — усмехнулся полковник Билл, — несмотря на весь риск и опасности, я с радостью еще раз пережил бы такое веселое славное приключение». Но, толкнув дроссель, после чего горючее воспламенилось с силой и сладостью, он вовсе не думал, что его ждет еще более волнующее приключение. Об этом приключении, ребята, мы расскажем в следующей истории — девяносто седьмой! — о полковнике Билле и верном Спайке.) Эндерби-Хогг без лишнего волнения надеялся эту историю прочитать.
В три часа улыбчивая сестра пригласила его к доктору Уопеншо. Доктор Уопеншо сказал:
— А, привет, старина. Как дела? Славно, славно, — больше всего на свете смахивая на полковника Билла или на его создателя. Доктор Уопеншо был крупным мужчиной с избыточным жирком, свидетельствовавшим, подобно медалям, о прежних триумфах в регби, с большими ногами, усами, голосом — рождественским пудингом. Но это был умный, оригинальный психиатр. — Садитесь, — предложил он. — Закуривайте, если хотите. — Эндерби-Хогг сел с робкой улыбкой. Он обожал доктора Уопеншо.
— Эндерби-Хогг, Эндерби-Хогг, — молвил доктор Уопеншо, как бы начав детский стишок. На столе перед ним лежала открытая пухлая папка. — Эндерби-Хогг. Немножечко громоздко, правда? По-моему, Эндерби можно отбросить, как думаете? Разумеется, если хотите, держите его под рукой про запас. Как вам нравится Хогг?
— О, отлично, — сказал Хогг. — Абсолютно годится.
— С чем ассоциируется? Свиньи?
[122]
Грязь? — улыбался он. — Обжорство? — Доктор Уопеншо добродушно хрюкнул.
— Нет, конечно, — возразил Хогг, тоже с улыбкой. — Розы. Летняя лужайка. Сладко пахнущая женщина за пианино. Серебряный голос. Дымка от Пробегающей Тучки.
— Прекрасно, — заключил доктор Уопеншо. — Поистине замечательно. — Откинулся в вертящемся кресле, покачиваясь по-мальчишески из стороны в сторону, ласково глядя на Хогга. — И борода очень кстати, — признал он. — За пару недель хорошо отрастет. О да, я помню про очки. В четверг пойдете к окулисту.
— Большое вам спасибо, — поблагодарил Хогг.
— Не благодарите меня, дорогой друг, — сказал доктор Уопеншо. — В конце концов, мы для этого здесь, правда? Чтоб помогать. — Слезы навернулись на глаза Хогга. — Ну, — продолжал доктор Уопеншо, — я вам уже объяснял, что именно и зачем мы пытаемся сделать. Можете пересказать, — улыбнулся он, — собственными словами?
— Эндерби, — начал Хогг, — было имя из затянувшегося отрочества. Признаки отрочества были сильно развитыми и, казалось, останутся навсегда. Например, одержимость поэзией. Мастурбация, стремление запереться в уборной, бунт против общества и религии.
— Прекрасно, — одобрил доктор Уопеншо.
— Поэзия была цветом отрочества, — рассказывал Хогг. — Стихи все равно остаются хорошими, кое-какие, но это был продукт отрочества. Я буду с определенной гордостью оглядываться на достижения Эндерби. Но жизнь надо прожить.
— Разумеется, — подтвердил доктор Уопеншо, — и вы ее проживете. Больше того, проживете ее с наслаждением. Ну, позвольте теперь сообщить, что дальше с вами будет. Через месяц, — а может, и меньше, если будете и впредь прогрессировать так замечательно, — мы вас отправим на нашу сельскохозяйственную станцию в Снорторне. Знаете, это на самом деле дом для выздоравливающих, где вы будете выполнять небольшую легкую работу, — исключительно по возможности, не больше, — вести очень простую приятную жизнь в обществе, в прекрасной обстановке. Снорторп, — пояснил доктор Уопеншо, — маленький городок на реке. Летом туда съезжаются отдыхающие; лебеди, катанье на лодках, прелестные пабы. Вам понравится. Вашей группе, — разумеется, под присмотром, если это действительно можно назвать присмотром, — будет позволено ходить в пабы, на танцы, в кино. В самом доме проводятся соревнованья по шахматам и по пению. Раз в неделю, — улыбнулся доктор Уопеншо, — я сам с удовольствием приезжаю и возглавляю певческий конкурс. Вам понравится, правда?
