— Должно быть, — сонно бросил он Весте, — весьма популярное озеро. Столько народу. — Конвой шел на юг. В автобусном громкоговорителе по-итальянски, по-французски, по-немецки, по-американски звучал голос гида, и перемежавшаяся болтовня претворялась в легком сне Эндерби, как в «Поминках по Финнегану»
[87]
, в успокоительную парахропическую хронику, где присутствовал Константин величайший и полные легкого пива озера бились с бутылками. Он очнулся со смехом, видя виллы, виноградники и пылавшую землю, потом снова заснул, унося в более глубокий сон монетно-чеканный образ Весты, глядевшей на него заботливо, с заботливостью жены фермера, везущей на рынок свинью.
Он очнулся, чмокая сухими губами, в городке необычайной чистоты и прелести, где официанты с салфетками ждали на широкой, полной столов террасе. Затекший, разминавшийся груз автобуса вылезал выпивать. Тут, понял Эндерби, они очень сблизились с фраскати, с вином, которое так боится транспортировки, что перемещается на минимально возможное расстояние. Белая пыль, жара, мерцающая фляга на столе. Эндерби себя вдруг почувствовал хорошо и счастливо. Улыбнулся Весте, взял ее за руку и сказал:
— Странно, что оба мы — ренегаты католики, правда? Правильно вы говорили, немножко похоже на возвращенье домой. Я хочу сказать, мы понимаем такую страну лучше, чем протестанты. Разделяем ее традиции. — Кивнул с милой улыбкой на ребятишек с голодными глазами внизу у лестницы террасы; старший серьезно ковырял в носу. — Даже если больше не веришь, — сказал Эндерби, — обязательно видишь Англию слегка чужой, слегка враждебной. Я хочу сказать, возьмем все храмы, которые у нас украли. Я хочу сказать, пусть берут, наплевать, но надо им время от времени напоминать, что в действительности они по-прежнему наши. — И радостно оглядел полную выпивавших террасу, убаюканный бормотанием чужих фонем.
Веста как-то кисло улыбнулась и говорит:
— Хотелось бы мне, чтоб вы во сне не болтали. На людях, в любом случае.
— Что я такого сказал?
— Вы сказали: «Долой папу», — или что-то вроде. Хорошо, что немногие экскурсанты знают английский.
— Забавно, — удивился Эндерби. — Я даже не думал про папу. Очень странно. Поразительно, до чего доходит подсознание, правда?
— Наверно, вам лучше не спать на этом этапе поездки, — приказала Веста. — На последнем этапе.
— Я хочу сказать, может, кто-нибудь упомянул папу, или еще что-нибудь? — гадал Эндерби. — Смотрите, люди садятся в автобус.
И они последовали за болтовней, слегка улыбаясь товарищам-пассажирам, продвигаясь по проходу в салоне автобуса. Произошел некоторый обмен местами, но это значения не имело: все равно от окна не окажешься дальше чем через сиденье. Впрочем, петушистый французик с брюшком, в холщовом костюме, в панаме, вроде резидента в колонии, певуче набросился с резкими словами на немца, предположительно занявшего его место. Немец пролаял-пробулькал негодующий протест. Тощий подвыпивший португалец, поощренный собратом-латинянином, прицепился к голландцу, невинному красному сыру, заявляя, что при отправлении он сидел совсем рядом с шофером, и теперь после остановки для подкрепления претендует на то же самое место, — смотри, сел своей жирной голландской задницей на мою карту Рима с окрестностями. Европа вступила в войну с самой собой, поэтому техасец с проницательным взглядом крикнул:
— Эй, завязывайте там.
Пришел гид, объявив по-французски, что его еще маленьким в школе учили сидеть там, куда в первый раз посадили. Эндерби кивнул: по-французски звучало разумно и цивилизованно. Гид перевел на американский:
— Сидите, как в школе, каждый на своем месте, не лезьте на чужое. О’кей?
Эндерби мигом разгорячился и пришел в бешенство.
— Кем вы себя считаете, черт побери, папой? — крикнул он. Это был протест англичанина никогда-никогда-никогда
[88]
против иностранной заносчивости.
— Придержите свой длинный язык… — предупредила Веста.
Слова Эндерби были быстро переведены на множество языков, лица поворачивались взглянуть на Эндерби, одни с любопытством, другие с сомнением, третьи со страхом. Но один пожилой человек типа raisonneur
[89]
, седой и щегольски одетый, встал и провозгласил по-английски:
— Мы услыхали упрек. Нам напомнили о цели нашей поездки. Нельзя разделять католическую Европу.
И сел, а люди стали теплей поглядывать на Эндерби; одна высохшая смугловатая женщина предложила ему кусочек бельгийского шоколада.
— Что он хотел сказать? — спросил Эндерби Весту. — Цель нашей поездки. Мы озеро посмотреть едем, правда? Что у озера может быть общего с католической Европой?
— Увидите, — успокоила его Веста, а потом добавила: — В конце концов, по-моему, лучше вам в самом деле немного поспать.
Но теперь Эндерби не мог задремать. Мимо скользила сельская местность, сверкали далекие городки на высоких солнечных плато, оливы, виноград, кипарисы, виллы, темнеющие поля, бесконечное синее небо. А вдали явилось озеро, широкая белая скатерть вод в озерном воздухе, усмирявшем дневную жару, рядом маленькая гостиница. Гид, который насупился и молчал после вспышки Эндерби, наглого британского выговора, теперь встал и сказал:
— Мы пробудем тут два часа. Автобус останется на автобусной стоянке. — И приблизительно указал, эскизно пошевелив римскими пальцами, где именно. Нахмурился на Эндерби, двигаясь по проходу, сизощекой худой римской хмуростью, несмотря на обращенье последнего:
— Не обиделись, а? — Даже еще больше окаменел, когда Эндерби молвил: — Ма é vero che lei ha parlato un poco pontificamento
[90]
.
— Пошли, — велела Веста.
Широкая серебряная вода дышала прохладой. Но, к свежему изумлению Эндерби, никто ей не спешил наслаждаться. Толпы, выйдя из автобусов, карабкались на холм к какому-то поместью, обнесенному стенами. Подъезжал автобус за автобусом, изрыгал невеселых серьезных людей; некоторые молились по четкам. Были тут резные африканцы, гогочущие китайцы, рыболовецкая артель финнов; жевавшие, выводя круги челюстями, американцы; французы, вздернувшие épaules
[91]
; редкие белокурые викинги со своими богинями, — все взбирались на холм.
— Мы, — сказала Веста, — тоже туда идем.
— А что, — осторожно спросил Эндерби, — там, на вершине холма?
— Пошли. — Веста взяла его за руку. — Проявите, пожалуйста, чуточку поэтического любопытства. Идите, и увидите.
Эндерби уже наполовину знал, что стоит на дороге к вершине холма, куда они теперь начали подниматься, увиливая от новых, с визгом подъезжавших автобусов, но испытывал страдания, ведомый мимо улыбчивых продавцов фруктов и священных картинок. В ужасе на мгновение замер при виде портрета размером с игральную карту, повторившегося более пятидесяти двух раз: сперва показалось, будто это мачеха, переодетая в святого, благословлявшего автора собственного портрета. Потом выяснилось, что не она.
