— Ох, Иисусе Христе, — рыгнула Веста. (Сплошной джем.) Эндерби, бывший мастер желудочно-кишечных расстройств, с теплым чувством смотрел, как она все выплескивает. Потом, слабая, мокрая, вялая, обессилевшая, потащилась обратно в постель. — Хорошее начало, — выдохнула она. — Ох, Боже.
— Хуже нет самолетной еды, — заявил Эндерби, умудренный своим первым полетом. — Понимаете, все разогретое. Еще вина выпить стоит. Желудок успокоит. — Восхищенный почти рифмой, он тихонечко повторял: — Успокоит, успокоит, — мягко расхаживая по комнате, сунув одну руку в карман, в другой держа вино.
— Ох, заткнитесь, — простонала Веста. — Оставьте меня в покое.
— Да, дорогая, — примирительно сказал Эндерби. — Конечно, дорогая. Поспите чуточку, дорогая. — Услыхал в своем голосе льстивые нотки заграничной шлюхи, поэтому исправился и погрубей буркнул: — Пойду узнаю насчет аккредитивов. — При этом он стоял у дверей, словно бросал им вызов или к ним примерялся. Когда постучали, смог сразу открыть. Длиннолицый парень был ошеломлен. В руках полно роз, красных и белых.
— Fiori, — сказал он, — per la signora
[58]
.
— От кого? — насупился Эндерби, ища сопроводительную карточку. — Боже милостивый, — сказал он, отыскав. — Роуклифф. Роуклифф сидит в баре. Дорогая, — сказал он, оглядываясь. Но она заснула.
3
— А, — сказал Роуклифф. — Получили известие, получили цветы? Хорошо. Где, — спросил он, — миссис Эндерби? — Выглядел он точно так, как тогда, когда Эндерби в последний раз его видел, в плотном старомодном костюме с золотой часовой цепочкой, усы Киплинга, пучеглазые очки, пьяный.
— Миссис Эндерби, — сказал Эндерби, — умерла.
— Я не ослышался? — уточнил Роуклифф. — Уже? От римской лихорадки? Прямо совсем как у Джеймса!
[59]
— А, понятно, о чем вы, — спохватился Эндерби. — Виноват. Знаете, она стала миссис Эндерби только сегодня. Надо привыкнуть. Я думал, вы мою мачеху в виду имеете.
— Ясно, ясно. А ваша мачеха умерла, да? Очень интересно! — Эндерби украдкой обследовал бар, полки, заставленные спиртным всех стран мира, серебряную чайную урну, аппарат «эспрессо». За стойкой без конца кланялся коротенький толстый мужчина. — Выпейте «Стреги»
[60]
, — посоветовал Роуклифф. — Данте, — кликнул он, и не по-дантовски жирный мужчина преисполнился внимания. Тогда Роуклифф заговорил на весьма затейливом итальянском, полном, насколько мог судить Эндерби, сослагательного наклонения, однако с самым что ни на есть английским акцентом.
— «Стрега», — сказал Данте.
— А вы, — ядовито полюбопытствовал Эндерби, — и во всех итальянских антологиях тоже представлены? — Ему был размашисто подан стакан «Стреги».
— Ха-ха, — не особенно весело сказал Роуклифф. — Есть фактически весьма неплохой итальянский перевод того самого моего стишка, ну, вы знаете. Хорошо пошел по-итальянски. Ну, расскажите мне, расскажите мне, Эндерби, что пописываете в данный момент?
— Ничего, — сказал Эндерби. — Заканчиваю длинную поэму, «Ручной Зверь». Я вам о ней рассказывал.
— Безусловно, — кивнул Роуклифф. Данте тоже кивнул. — Очень хорошая мысль, безусловно. Надеюсь скоро прочесть.
— Мне хотелось бы знать, — сказал Эндерби, — что вы тут делаете. Не похоже, чтобы отдыхали, только не в таком костюме.
Роуклифф сделал то, о чем Эндерби читал, но никогда раньше не видел: приложил к носу палец.
— Правильно, — признал он. — Совершенно определенно не отдыхаю. Работаю. Всегда работаю. Еще «Стреги»?
— И вы со мной, — сказал Эндерби. Данте кивал и кивал, наполняя стаканы. — Себе тоже налейте, — велел Эндерби, расточительный в медовый месяц.
Данте поклонился и осведомился у Роуклиффа:
— Americano?
— Inglese, — поправил Роуклифф.
— Americani, — конфиденциально подавшись вперед, сказал Данте, — мать твою. Mezzo mezzo.
— Un poeta
[61]
, — пояснил Роуклифф, — вот кто он такой. Poeta. Форма женская, род мужской.
— Прошу прощения, — извинился Эндерби. — Вы не хотите, случайно, на что-нибудь намекнуть?
— Фактически, — объявил Роуклифф, — я уверен, что все мы, поэты, в действительности представляем собой что-то вроде цветущего гермафродита. Знаете, как Тиресий
[62]
. У вас медовый месяц, да? Выпейте еще «Стреги».
— Вы в каком это смысле? — настороженно спросил Эндерби.
— В смысле? Смысл ваше дело, не так ли? Смысл смысла. А.А. Ричардс
[63]
и Кембриджская школа. Сплошная болтовня, если желаете знать мое мнение. Хорошо, не желаете больше пить со мной «Стрегу», тогда я с вами «Стрегу» выпью.
— «Стрега», — сказал Эндерби.
— Очень милый у вас итальянский, — заметил Роуклифф. — Парочка симпатичных гласных. Две симпатичных «Стреги», — сказал он, когда последние были поданы. — Благослови всех Бог. — Выпил и запел: — Кто последний придет, пускай сюда идет…
— Как вы узнали, что мы здесь? — полюбопытствовал Эндерби.
— На аэровокзале, — объяснил Роуклифф. — Прибывшие сегодня из Лондона. Всегда интересуюсь. Тут, говорят, медовый месяц. Замечательно, Эндерби, мужчина в вашем возрасте.
— Вы в каком это смысле? — спросил Эндерби.
— Для вам, джентльмены, «Стрега» насчет заведения, — сказал Данте и налил.
— Tante grazie
[64]
, — сказал Роуклифф. — Вот куда, Эндерби, вас завело бесконечное беспокойство о смысле. — И запел, поднявшись, чтобы привлечь внимание: — Будь ты мотом, будь ты жмотом, Боже, храни королеву. Тут нет смысла, да? Будь ты обормотом. Еще лучше. В вашей поэзии слишком много смысла, Эндерби. И всегда было. — Эти слова породили несколько пьяных отрыжек. — Пардон, как говорится. — И выпил.
— «Стрега», — сказал Эндерби. — Е uno per lei, Dante
[65]
.
— Нельзя так говорить, — заметил Роуклифф, икая. — Вы дьявольски жутко говорите по-итальянски, Эндерби! Дурно, как ваша поэзия. Пардон. Справедливая критика. Но повторяю, идея с чудовищем чертовски хорошая. Слишком хорошая, чтоб поэму из нее писать. Ах, Рим, — лирически произнес он, — дивный, дивный Рим. Замечательное место, Эндерби, нет такого другого. Слушайте, Эндерби. Я сегодня иду на прием. В доме принчипессы такой-то сякой-то. Не хотите пойти? Со своей миссис? Или вам надлежит лечь пораньше сегодня, в законную брачную ночь? — И затряс головой. — Ларошфуко или какой-то другой распроклятый подлец сказал, что не следует в первую ночь это делать. Да что он знал об этом, а? Сплошь гомосексуалисты. Все писатели гомосексуалисты. Должны быть. Точно. К черту писание. — Вылил на пол последние капли «Стреги», объяснив: — Ларам и пенатам, пускай идут, лакают. Излияние, то бишь возлияние. Придут лакать, огромные чертовы псы. Еще «Стреги».
