Какое-то время все молчали. Куттаппен погрузился в неподвижность, близнецы – в лодочные мысли.
– Приехала дочка Чакко-саара? – спросил наконец Куттаппен.
– Наверно, – лаконично ответила Рахель.
– Где она?
– Не знаю. Мало ли где? Нам-то какое дело?
– А поглядеть приведете?
– Не получится, – сказала Рахель.
– Почему?
– Ей велено дома сидеть. Она очень нежная. Испачкается – умрет.
– Вот оно что.
– Сюда ее не отпустят… да и ничего такого в ней нет, – заверила Рахель Куттаппена. – Волосы, ноги, зубы – ну, как у всех… только вот довольно высокая. – Это была единственная уступка, на которую она пошла.
– И все? – спросил Куттаппен, быстро сообразив что к чему. – Тогда зачем она нам тут нужна?
– Низачем, – сказала Рахель.
– Куттаппа, если валлом течет, его очень трудно починить? – спросил Эста.
– Навряд ли очень, – сказал Куттаппен. – Смотря как там и что. А чей это валлом течет?
– Наш, мы его нашли. Хочешь посмотреть?
Они вышли и принесли лежачему седую лодку на обследование. Подняли и стали держать над ним, как крышу. С лодки на него немножко капало.
– Сперва найти, где течет, – сказал Куттаппен. – Потом подконопатить.
– Потом шкуркой, – сказал Эста. – Потом лоск навести.
– Потом весла, – сказала Рахель.
– Потом весла, – согласился Эста.
– Потом в путь-дорогу, – сказала Рахель.
– Куда это? – спросил Куттаппен.
– Так, покататься просто, – непринужденно ответил Эста.
– Только без баловства, – сказал Куттаппен. – Эта река, она притворщица.
– Кем она притворяется? – спросила Рахель.
– Кем? Да маленькой такой богомольной аммума, бабусей, тихонькой да чистенькой… На завтрак рисовые лепешки, на обед рыбка да жиденькая кашка. Я, мол, по сторонам не гляжу, в чужие дела не лезу.
– А на самом деле?
– А на самом деле дикая она, вот какая… Мне по ночам слышно – шумит – бежит под луной, торопится куда-то. С ней шутки плохи.
– А что она на самом деле ест?
– Что ест? Э… Мясо кусками… и… – Он задумался, подыскивая для зло вредной реки какую-нибудь английскую пищу.
– Ананасы кружочками, – подсказала Рахель.
– Вот-вот! Ананасы кружочками и мясо кусками. И виски хлещет вовсю.
– И бренди.
– Да, и бренди.
– И по сторонам глядит.
– Еще как.
– И в чужие дела лезет…
Эстаппен принес из мастерской Велютты несколько деревянных чурбаков, и они подложили их под днище лодки, которая иначе раскачивалась на неровном глиняном полу. Он дал Рахели кухонный половник из отшлифованной кокосовой скорлупы, в которую была продета деревянная ручка.
Близнецы забрались в валлом и погребли через неспокойные воды.
С залихватским тай-тай-така-тай-тай-томе. Под взглядом Иисуса, украшенного драгоценными камнями.
Он ходил по водам. Хорошо. Но мог ли Он плыть по суше?
В панталончиках в тон и темных очочках? С Божьим фонтанчиком, стянутым «токийской любовью»? В остроносых туфлях, с зачесом? Хватило бы Ему воображения?
* * *
Велютта вернулся посмотреть, не нужно ли Куттаппену чего-нибудь. Он был еще довольно далеко, когда до него донеслось громкое пение. Детские голоса, восторженно напирающие на физиологию:
Эй, Обезьян, чего приуныл,
Чего такой красный ЗАД?
Я по Мадрасским СОРТИРАМ ходил
И жизни теперь не рад!
На несколько счастливых мгновений Апельсиново-Лимонный Газировщик убрал свою желтую ухмылку и убрался сам. Страх пошел ко дну и утих под толщей воды. Уснул чутким собачьим сном. Готовый, чуть что, встрепенуться и все омрачить.
Велютта улыбнулся, увидев у двери хижины марксистский флаг, яркий, как дерево в цвету. Чтобы войти внутрь, он должен был сильно пригнуться. Эскимос тропиков. Когда он увидел детей, внутри у него что-то стиснулось. Он не мог понять, в чем дело. Он видел их каждый день. Он любил их, не сознавая этого. Но вдруг все стало по-другому. Именно теперь. После того, как История дала такую промашку. Никогда раньше кулак не стискивался у него внутри.
Ее дети, шепнулось ему сумасшедше.
Ее глаза, ее рот. Ее зубы
Ее светящаяся мягкая кожа.
Он с досадой выдворил эту мысль. Она вернулась и села у самого его черепа. Как собака.
– Ха! – сказал он юным гостям. – И что это, позвольте спросить, за Рыбо ловный Люд здесь собрался?
– Эстапаппичачен Куттаппен Питер-мон. Мистер и миссис Радывидетьвас. Рахель, словно руку для пожатия, протянула ему половник. Он пожал его. Потом таким же манером поздоровался с Эстой.
– А куда, позвольте спросить, направляется это судно?
– В Африку! – закричала Рахель.
– Не голоси так, – сказал Эста.
Велютта обошел вокруг лодки. Они объяснили ему, где ее нашли.
– Это значит, она ничья, – сказала Рахель с некоторым сомнением: ей вдруг подумалось, что, может быть, она чья-то. – Нам сообщить в полицию или не надо?
– Не будь дурочкой, – сказал Эста.
Велютта постучал по борту лодки, потом поскоблил его ногтем.
– Хорошее дерево, – сказал он.
– Тонет, – сказал Эста. – Протекает.
– Почините ее нам, пожалуйста, Велюттапаппичачен Питер-мон, – попросила Рахель.
– Посмотрим, – сказал Велютта. – Я не хочу, чтобы вы играли на воде в глупые игры.
– Мы не будем. Честно, не будем. Мы без тебя никуда не поплывем.
– Сначала надо течь найти… – сказал Велютта.
– Потом законопатить! – крикнули близнецы, как будто это была вторая строчка всем известного стишка.
– А долго это? – спросил Эста.
– Дня хватит, – ответил Велютта.
– Дня?! Я думал, ты скажешь – месяц!
Ошалев от радости, Эста вспрыгнул на Велютту, обхватил его талию ногами и расцеловал его.
Шкурка была разорвана на две равные части, и близнецы взялись за работу с жуткой сосредоточенностью, забыв обо всем на свете.
Лодочная пыль поднялась в комнате столбом, запорошила брови и волосы. Куттаппена она осенила облаком, Иисуса – фимиамом. Велютте пришлось забрать у них шкурку.
