Он знал, где найти Эсту. Вот что означали его слова. Предостережение. Амму видела, какие у сына глаза – блестящие, как горячечные пуговицы.
– Надо идти. А то как бы не заболел. Завтра его двоюродная сестра приезжает, – объяснила она Дяденьке. И потом мимоходом добавила: – Из Лондона.
– Из Лондона? – Глаза Дяденьки засветились новым уважением. К лондонским связям их семьи.
– Эста, побудь здесь с Дяденькой. Я приведу Крошку-кочамму и Рахель, – сказала Амму.
– Иди сюда, – сказал Дяденька. – Иди, посидишь со мной на высокой табуреточке.
– Нет, Амму! Нет, Амму, нет! Я с тобой!
Амму, удивленная пронзительной настоятельностью в голосе обычно тихого сына, извинилась перед Апельсиново-Лимонным Дяденькой.
– Он что-то сам не свой сегодня. Ладно, Эстаппен, пошли.
Темнота с ее запахом. Тени от вееров. Затылки. Шеи. Воротнички. Волосы. Пучки. Косы. Конские хвосты.
Фонтанчик, стянутый «токийской любовью». Маленькая девочка и бывшая монашенка.
Семеро мятных детей капитана фон Траппа уже приняли мятную ванну и теперь стояли с приглаженными волосами, выстроившись в мятную шеренгу, и послушными мятными голосами пели для женщины, на которой капитан едва не женился. Для блондинки Баронессы, сиявшей, как бриллиант.
Вновь сердце волнуют
мне музыки звуки…
– Нам надо идти, – сказала Амму Крошке-кочамме и Рахели.
– Но как же, Амму! – сказала Рахель. – Ведь Главного еще не было! Он даже ее не поцеловал! Он еще не порвал гитлеровский флаг! Их еще не предал почтальон Рольф!
– Эста нездоров, – сказала Амму. – Пошли!
– Еще даже не приходили нацистские солдаты!
– Пошли, – сказала Амму. – Вставайте!
– Они еще даже не спели «Высоко на холме козопас»!
– Эста должен быть здоровым, чтобы встретить Софи-моль, – сказала Крошка-кочамма.
– Ничего он не должен, – сказала Рахель, правда, себе большей частью.
– Что ты сказала? – спросила Крошка-кочамма, уловив общий смысл, а не сами слова.
– Ничего, – сказала Рахель.
– Не думай, что я не слышала, – сказала Крошка-кочамма.
Снаружи Дяденька переставлял свои тускло-прозрачные емкости. Он вытирал тряпкой грязного цвета мокрые пятна круглой формы, оставленные ими на его мраморном Подкрепительном Прилавке. Он готовился к Перерыву. Он был Чистеньким Апельсиново-Лимонным Дяденькой. В его медвежьем теле билось сердце стюардессы.
– Уходите все-таки? – спросил он.
– Да, – сказала Амму. – Где тут можно взять такси?
– За ворота, вперед по улице, там налево, – ответил он, глядя на Рахель. – А я и не знал, что у вас есть еще маленькая моль. – Он протянул еще одну конфету.
– Возьми, моль, это тебе.
– Возьми мои! – быстро сказал Эста, не желая, чтобы Рахель туда шла.
Но Рахель уже двинулась к Газировщику. Когда она приблизилась, он улыбнулся ей, и что-то в этой клавишной улыбке, в неотпускающей хватке этого взгляда заставило ее отпрянуть. Это было самое отвратительное, что она в жизни видела. Она обернулась, чтобы найти глазами Эсту.
Она пошла назад, подальше от волосатого человека.
Эста вдавил ей в руку свои конфеты «Парри», и она почувствовала горячечный жар его пальцев, чьи кончики были холодны, как смерть.
– Будь здоров, мон, – сказал Эсте Дяденька. – Когда-нибудь увидимся в Айеменеме.
Так что опять красные ступеньки. На этот раз Рахель тормозила. Тише-тише, я копуша. Тонна кирпичей на поводке.
– А он симпатяга, этот Апельсинщик-Лимонщик, – сказала Амму.
– Чи!
[38]
– сказала Крошка-кочамма.
– Я и подумать не могла, что он так мило поведет себя с Эстой, – сказала Амму.
– Ну и вышла бы за него замуж, – дерзко сказала Рахель.
На красной лестнице остановилось время. Эста остановился. Крошка-кочамма остановилась.
– Рахель, – сказала Амму.
Рахель окаменела. Она горчайше пожалела о сказанном. Она не понимала, откуда взялись эти слова. Ей не верилось, что они могли в ней быть. Но вот они вылетели и назад уже не вернутся. Теперь они околачивались на красной лестнице, как канцеляристы в учреждении. Одни стояли, другие сидели и трясли ногами.
– Рахель, – сказала Амму. – Ты понимаешь, что ты сейчас сделала?
На Амму смотрели испуганные глаза и фонтанчик.
– Не бойся. Я тебя не съем, – сказала Амму. – Ты мне только ответь. Да или нет?
– Что? – произнесла Рахель самым крохотным голоском, какой у нее был.
– Понимаешь, что ты сейчас сделала? – повторила Амму.
На Амму смотрели испуганные глаза и фонтанчик.
– Знаешь, что происходит с людьми, когда ты их ранишь? – сказала Амму.
– Когда ты их ранишь, они начинают любить тебя меньше. Вот к чему приводят неразумные слова. К тому, что люди начинают любить тебя чуть меньше.
Холодная ночная бабочка с необычно густыми спинными волосками тихонько опустилась на сердце Рахели. Там, где его коснулись ледяные лапки, вскочили пупырышки гусиной кожи. Шесть пупырышков на ее неразумном сердце.
Чуть меньше Амму любит ее теперь.
За ворота, вперед по улице и налево. Стоянка такси. Раненая мать, бывшая монашенка, один горячий ребенок и один холодный. Шесть пупырышков и одна ночная бабочка.
В такси пахло спаньем. Старой скатанной тканью. Сырыми полотенцами. Подмышками. Оно, помимо прочего, служило шоферу жилищем. Он там обитал. Это было единственное место, где он мог копить свои запахи. Сиденья были мертвы. Выпотрошены. На заднем желтая губка вылезла из-под обивки и подрагивала, напоминая раздувшуюся печень больного желтухой. В повадках шофера сквозила зверьковая верткость мелкого грызуна. У него был крючковатый римский нос и маленькие усики. Он был такой малорослый, что на дорогу ему приходилось смотреть сквозь баранку. Встречным, наверно, казалось, что такси едет с пассажирами, но без водителя. Шофер гнал машину быстро, желчно, кидаясь в просветы, выталкивая других с полос. Ускоряясь на «зебрах». Игнорируя светофоры.
– Вам бы подушку какую-нибудь подложить, – сказала Крошка-кочамма самым дружелюбным из своих голосов. – Лучше было бы видно.
– Вам бы сидеть и помалкивать, сестрица, – сказал шофер самым недружелюбным из своих голосов.
Когда проезжали мимо моря, казавшегося чернильным, Эста высунул из окна голову. Он ощущал на вкус горячий, соленый морской воздух. Он чувствовал, как вздыбились от ветра его волосы. Он знал, что, если Амму станет известно про него и Апельсиново-Лимонного Газировщика, она и его, Эсту, будет любить меньше. Намного-намного меньше. Его желудок был полон стыдной коловоротной взбухающей карусельной тошноты. Он тосковал по реке. Потому что от воды всегда лучше.
