Как безумный, он хлещет себя ладонями по лицу, но уже занимаются, потрескивая, волосы; он бьется о стены уборной с бессмысленным воем, в котором нет слов, один только ужас. Он снова пытается встать, и снова его валят на пол. На миг зрение его проясняется, и в дюйме от своего лица он видит синюю штанину и башмак. Носок башмака загнулся кверху, к подошве пристало несколько травинок.
Пламя бесшумно танцует на руках. С трудом привстав на колени, он окунает руки в унитаз. За спиной его хлопает дверь, поворачивается в замке ключ.
Согнувшись над унитазом, он плещет воду себе на лицо, обливает голову. Отвратительный запах паленых волос. Он поднимается на ноги, сбивает с одежды последние язычки пламени.
Он промокает лицо комками туалетной бумаги. Глаза жжет, одно веко почти закрылось. Он проводит ладонью по голове, и кончики пальцев чернеют от сажи. Если не считать клока за одним ухом, волосу него, похоже, не осталось, к голове больно прикасаться. Ко всему больно прикасаться, все обгорело. Горело, обгорело.
— Люси! — кричит он. — Ты здесь?
Перед глазами его встает картина: Люси, борющаяся сразу с двумя мужчинами в синих комбинезонах, отбивающаяся от них. Он весь сжимается, стараясь отогнать видение.
Мотор его машины заводится, слышен хруст гравия под колесами. Так это все? Боже мой, неужели они уезжают?
— Люси! — снова и снова зовет он, пока сам не замечает ноты безумия в своем голосе.
Наконец в замке скрежещет, да благословят его небеса, ключ. Когда он открывает дверь, Люси уже успевает повернуться к нему спиной. Она в халате, босая, волосы мокрые. Он тащится за нею на кухню, где холодильник стоит распахнутым настежь и по всему полу раскиданы продукты. Люси замирает у задней двери, оглядывая последствия учиненной в собачьих загонах бойни. Он слышит ее шепот: «Бедные вы мои, бедные!»
Она открывает первый вольер, входит внутрь. Пес с раной на шее каким-то образом еще ухитряется дышать. Она склоняется над раненым, произносит несколько слов. Пес слабо повиливает хвостом.
— Люси! — вновь окликает он, и Люси впервые обращает на него взгляд. Лицо ее еще пуще мрачнеет.
— Господи, что они с тобой сделали? — произносит она.
— Девочка моя! — говорит он и, войдя в вольер, обнимает ее. Она высвобождается, мягко, но решительно.
В гостиной все вверх дном, в его комнате тоже. Исчезли кое-какие вещи: куртка, туфли, те, что получше, но это, конечно, не все.
Он смотрится в зеркало. Бурый пепел — то, что осталось от его волос, — покрывает макушку и лоб. Под пеплом воспаленно краснеет кожа. Он прикасается к ней: больно, и уже начинает сочиться кровь. Одно веко раздулось, закрыв глаз, бровей нет, ресниц тоже.
Он направляется к ванной комнате, но дверь ее заперта.
— Не входи, — слышится голос Люси.
— Ты не пострадала? Не ранена?
Дурацкие вопросы; она не отвечает.
Он пытается смыть пепел над кухонной раковиной, выливая на голову один стакан воды за другим. Вода течет по спине, его начинает трясти от холода. Такие вещи случаются каждый день, каждый час, каждую минуту, говорит он себе, в каждом уголке страны. Считай, что тебе повезло, ты остался в живых. Считай, что тебе повезло, ты не сидишь сейчас заложником в собственной несущейся неизвестно куда машине, не лежишь с пулей в голове на дне ущелья. Считай, что повезло и Люси. Люси прежде всего.
Риск обладания: машиной, парой туфель, пачкой сигарет. Всего же не хватает — машин, туфель, сигарет. Людей слишком много, вещей слишком мало. Те, что имеются в наличии, должно пускать по кругу, чтобы у каждого был шанс хоть денек да побыть счастливым. Такова теория — держись за нее и за доставляемое ею утешение. Не зло, коренящееся в человеке, а просто система кругооборота, функционирование которой не имеет никакого отношения ни к ужасу, ни к жалости. Вот как следует рассматривать жизнь в этой стране, в таком примерно схематическом аспекте. Иначе можно спятить. Машины, туфли, да и женщины тоже. В системе должна быть какая-то ниша для женщин и для того, что с ними случается.
Люси подходит к нему сзади. На ней широкие брюки и дождевик: волосы зачесаны назад, лицо чистое и совершенно пустое. Он заглядывает в ее глаза.
— Милая, милая... — бормочет он и давится внезапно нахлынувшими слезами.
Она не делает ни малейшей попытки успокоить его.
— Голова у тебя выглядит просто жутко, — произносит она. — В ванной, в шкафчике, есть Детский крем. Намажься. Машину твою угнали?
— Да. Думаю, они направились в сторону Порт-Элизабет. Я позвоню в полицию.
— Не получится. Телефон разбит.
Она оставляет его одного. Он сидит на кровати, ждет. Хоть он и завернулся в одеяло, его продолжает трясти. Одно запястье распухло, в нем пульсирует боль. Как он его повредил, он не помнит. Уже темнеет. Кажется, что вся вторая половина дня пролетела в одно мгновенье.
Люси возвращается.
— У комби проколоты шины, — говорит она. — Пойду к Эттингеру. Это недолго. — И, немного помолчав: — Дэвид, когда тебя будут расспрашивать, говори только о себе, о том, что было с тобой, ладно?
Он не понимает.
— Ты говоришь, что случилось с тобой, я говорю, что случилось со мной, — поясняет она.
— Ты совершаешь ошибку, — произносит он голосом, который быстро вырождается в хрип.
— Нет, не совершаю, — отвечает она.
— Девочка, моя девочка! — говорит он, протягивая к ней руки.
Она не делает ни шага навстречу, и потому он отбрасывает одеяло, встает и обнимает ее. В его объятиях она остается застылой, деревянной, как столб, неподатливой.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Эттингер оказывается хмурым стариком, говорящим по-английски с нарочитым немецким акцентом. Жена его умерла, дети вернулись в Германию, только он один и остался в Африке. Старик и сидящая с ним рядом Люси приезжают в маленьком пикапе и ждут, не выключая двигателя.
— Да-а, я без «беретты» никуда ни шагу, — сообщает Эттингер, когда они выезжают на Грейамстаунское шоссе, и похлопывает по висящей на бедре кобуре. — Самое милое дело — охраняй себя сам, потому что полиция тебя охранять не намерена, это уж будьте уверены, только не в наши дни.
Эттингер прав? Имейся у него пистолет, он мог бы спасти Люси? Сомнительно. Имейся у него пистолет, он, скорее всего, был бы сейчас мертв, и он, и Люси.
Руки у него, замечает он, чуть дрожат. Люси скрестила свои на груди. Это потому, что и они дрожат тоже?
Он полагал, что Эттингер свезет их в полицейский участок. Выясняется, однако, что Люси попросила его ехать в больницу.
— Ради меня или ради тебя? — спрашивает он у дочери.
— Ради тебя.
— Разве полиция не захочет поговорить и со мной?
