Только Нина не спит. Только Нина выходит. «Ягуар» опустел. Воздух прохладный, будто его пропустили через решетку из стылого железа. Солнце сверкает белым светом. Прошел дождь, капли еще лежат на тяжелой земле за домом и напоминают вобравшие в себя свет бриллианты. Она заходит в дом, проходит сквозь него, некоторые комнаты пусты, кровати стоят неприбранные, будто спавшие в них уехали в жуткой спешке. Кровать Агнес пуста, она лежит на пристани и смотрит на воду. Вокруг нее на влажных камнях рассыпаны бледные, прозрачные лепестки ромашки.
— Я гадала на четырнадцати ромашках, но не считала лепестки, — говорит она, — хотела проверить, как бывает по правде.
— И как?
— Большинство говорило «не любит».
— Сначала считай, тогда будет лучше.
— Но это же вранье.
— Нет, мы сами определяем правила.
— Да?
Становится теплее. Чувствуешь, Агнес? Теплее и теплее с каждой секундой. Наступило настоящее лето. Вчера все было замечательно. Правда ведь?
— Мама?
— Ага.
Так тепло, что вода испаряется с тропинки и с пристани и исчезает, как некоторые события прошедших вечера и ночи вместе со светом испаряются и исчезают. И хотя вся влага поднимается в воздух, земля кажется тяжелее, она более влажная и притягательная, в июле она станет тяжелой, как бомба.
— Мама? Я хотела спросить.
Да? Такой теплой и тяжелой, Агнес, что почти невозможно разговаривать. Может быть, сначала надо считать слова, а потом произносить их, как ты сперва считаешь лепестки ромашки, а потом задаешь вопрос.
Будиль все улаживает
Итог вчерашнего вечера однозначен: праздник удался на славу. Когда все гости разъехались, они доедают остатки свадебного обеда на лужайке, игнорируя заметку в местной газете, которую им прислали Сванхильд с Уле.
«НЕСЧАСТЬЯ В ГРЕПАНЕ НЕСКОНЧАЕМЫ
Ни одного выходного не проходит без несчастных случаев во вновь открывшемся пансионате у моря. В четвертый раз за последние четыре недели…»
И так далее о букете невесты и падении. Больше они ничего не читают и отправляют газету обратно, но Уле вскоре возвращается, не выполнив поручения. Перед их домом стоит желтая машина, и он не хочет мешать.
— У мамы гости.
— Да? И кто?
— Этот, с желтой машиной.
— Желтая машина, нехорошо. Я бы опасалась мужчины в желтой машине.
Через полчаса она и в самом деле приходит в слезах. Женатый мужчина не хочет бросать жену и новорожденного ребенка, поэтому не будет у Сванхильд никакой свадьбы в ближайшее время. Но он очень хочет навещать ее по дороге на рыбалку и с рыбалки. Он был у нее сегодня три четверти часа, быстро овладел ею на диване и снова исчез, а когда она попросила его остаться подольше, он обвинил ее в том, что она многого хочет.
— Разве я многого хочу? Просто немного пообщаться до и после?
Нет, они так не думают.
— Он такой жестокий, такой беспощадный!
Они согласно кивают.
— Не думаю, что он вообще что-нибудь говорил обо мне жене, хотя он это утверждает. Возможно, никогда и не скажет.
Они согласно кивают.
— Чего он ждет? Что мне будет достаточно одного часа раз в две недели, перепихнуться на диване? Он свалил и даже не может обещать, что появится снова!
Они согласно кивают.
— Шесть! — говорит Будиль и стучит по столу. — Джин с тоником! Пожалуйста! Будет очень вкусно.
— И так продолжается несколько лет!
— Оставь его, друг мой, — говорит Будиль.
— То есть?
— Брось его, киска. Ты сама говоришь, он тебя не любит, ведет себя как скотина.
— Легко сказать.
— Он ведет себя так, словно ты — мусор, он просто тебя использует! Брось его!
— Ну, ему тоже непросто. У него жена и дети.
— Ты его еще защищаешь? Ты сама-то себя слышишь?
— А ты не знаешь, о чем говоришь!
— Он презирает тебя! Ни на секунду он не задумался о том, чтобы с тобой остаться! Никогда! Ты — наивная идиотка!
Сванхильд встает, слезы текут ручьями, губы дрожат:
— Как ты жестока! Ужасно…
Она разворачивается и, спотыкаясь, устремляется вверх по шхере.
— Невероятно, — говорит Будиль, — что живущий крохами может так растолстеть.
Она готовит себе новый коктейль.
— Она должна расстаться с ним, правда, Бренне?
Ну да, да. Он не одобряет отношений вне брака.
— Значит, надо сделать это за нее! — решает Будиль. — Ради нее же. Тогда прекратятся эти картинки с морковкой и тлеющим вулканом, которые истощают все силы. На них и смотреть-то не хочется, наслаждаясь на веранде каким-нибудь напитком. Фьють! И вяло вылетел из вулкана камушек. Нет. Необходимо настоящее извержение, изрыгание и переворот, пламя и взрывы, которых нет на картине, которые сотрясают, кружат и сжигают окрестности и покрывают все горящими камнями и густым слоем черной сажи! Уле! Как зовут того человека, который только что был у мамы, на желтой машине?
— Хокон.
— А фамилию не помнишь, дружок?
Уле разгребает песок на пляже.
— Йенсен.
— Хокон Йенсен?
— Да.
— Ну вот, молодец. Хокон Йенсен из Тёнсберга. Отлично.
— Это правильно, что я сказал?
— Совершенно, друг мой.
Она звонит в справочную, ее переключают на нужного абонента.
— Хокон Йенсен? Спасибо. Можно поговорить с вашей женой?
Глаза горят и бегают туда-сюда, как у заводной куклы.
— Ваш муж вам изменяет уже много лет.
Она тут же кладет трубку и хихикает.
— Ну вот и все, я бы сказала, даже слишком быстро. Больше никому не надо звонить?
Она вспоминает, кому еще можно позвонить. Летний вечер легкий и мягкий. Плакучие ивы бросают тень на спящую воду, лодка Эвенсена раскачивается посреди огромного сверкающего моря, они машут друг другу.
— Это же только правда. Ничего, кроме правды. Если они так боятся правды — это их дело, но пусть дают окружающим с этой правдой жить. Это ведь тоже чего-то стоит? Будьте добры, еще джин с тоником. Нет, они не наложат на себя руки! Если они покончат с собой, значит, они не вынесли правды, ведь дело не в звонке, а в том, что он попал в цель. Нет, нет, Нина, про меня никто в некрологе не напишет «Она утешала нас, когда мы приближались к концу нашего жизненного пути». Что за бред! Я буду так желчна, испугана и зла, сколько захочу, говоря откровенно. Неужели накануне самого серьезного события в жизни мне надо притворяться и пытаться в мои последние часы произвести приятное впечатление на того, кто, возможно, прочитает мой некролог в газете? Если обо мне напишут некролог — нет, такого никогда не будет, тем лучше, — на моем надгробии не напишут «спасибо», или «с миром», или «милость», напишут «гнилость»!
