Фойе «Мерлина» заполонили свадебные гости. Хотелось выпить, но Слейтер силой запихал меня в лифт. Еще трое мужчин поднимались вместе с нами – японцы, наверное.
Слейтер привел меня к себе в номер, который, как выяснилось, снабжался гораздо лучше моего. Налил мне виски, но даже знакомый аромат торфа не скрыл запаха крови.
Присев на постель напротив меня, Слейтер негромко заговорил:
– Микс, дорогая, ты хоть понимаешь, что произошло?
– Беднягу Кристофера убили. Книгу украли.
– Ты понимаешь, что женщины солгали?
– Нет, я видела. Он мертв.
– Конечно, но ты же видела безумное торжество в их глазах?
– Это шок, – возразила я. – На них тоже напали.
– Они лгут, дорогая моя. От первого слова до последнего. Ты разве не заметила книгу? Она стоит на полке, на обычном месте.
Взяв кольдкрем и салфетку, Джон, не спрашивая у меня разрешения, начал вытирать мне лицо. Я и представления не имела, как выгляжу, кровь засохла на скулах, на ушах. Бог знает, во что я вляпалась.
– Откуда у тебя кольдкрем, Джон?
– Ш-ш.
Он протер мне шею и руки, потом принялся чистить ватой ногти, под которыми тоже засохла кровь. Сколько лет прошло, пока я узнала: при всех своих недостатках, Джон Слейтер – очень добрый человек.
– Я был уверен, что ты заметишь книгу, – продолжал он. – Твое счастье, что ты не заметила.
– В чем тут счастье?
– Дорогая, ты так и не сообразила? Они его убили.
– А кто же напал на них?
– Они сами.
Я взвыла в голос, и милый Джон обнял меня и сделал все, чтобы я успокоилась.
И хотя в тот момент я, кажется, сообразила наконец, что произошло, еще немало времени понадобилось мне, чтобы до конца осознать кошмар, совершившийся в святилище на Джалан-Кэмпбелл, – и даже в Лондоне я не все еще понимала, в том числе и потому, что я так и не смогла себе объяснить, что такое Боб Маккоркл.
В итоге, как и следовало ожидать, рана не заживала, сколько бы я ни старалась ее залечить – а я исступленно старалась, пока даже Аннабель не обозвала меня занудой. Я изгнала ее за откровенность – и плевать. Эти мелкие горести и ушибы стали мне безразличны, ибо я превратилась в одного из «скорбных друзей Истины», которых Мильтон описывает в «Ареопагитике»: «Они все ищут горестно, подобно Исиде, искавшей члены рассеченного Осириса». Тело истины рассечено, вот что Мильтон имел в виду, и части разметаны – sparagmos по-гречески.
С этого начались мои одержимые поиски «членов» этой страшной загадки. Странствия эти погнали меня в Австралию, хотя в ту пору я с трудом наскребла бы денег на автобусный билет до Олд-Черч-стрит, а награда за все несоразмерные траты и усилия – единственный достоверный «факт»: Маккоркл был реальным человеком, и они с Чаббом – два разных лица.
Смириться с таким открытием я не могла и продолжала свой безумный труд с упрямством козы. Писала настойчивые послания, выпрашивала деньги на дорогу, разорила «Современное обозрение» и все глубже увязала в этом болоте, пока однажды, темным зимним днем посреди Оксфорд-стрит, меня не настиг «нервный срыв» – так это именуется из любезности.
Разумеется, не Джон Слейтер посоветовал мне возвращаться в К. Л., но когда врачи сочли поездку необходимой для выздоровления, этот человек еще раз доказал, что он мой настоящий друг, и на сей раз даже не отлучался в Куалу-Кангсар. Ни один человек – и уж во всяком случае не гениальные психиатры из клиники «Тависток» – не мог предположить, что обе убийцы все еще живут в том же месте, и встреча с ними подействует отнюдь не терапевтически. К 1985 году Джалан-Кэмпбелл переименовали в Джалан-Данг-Ванги, но в том здании по-прежнему ремонтировали велосипеды, как и тринадцать лет назад, и старые черные тиски все еще стояли там, где оставил их Чабб, – на полу за дверью. При виде этого уродливого орудия сердце сжалось в груди. Что бы я ни отдала, лишь бы вернуть к жизни бедного старого пуританина с его трогательной скупой улыбкой, высокомерным снобизмом и отчаянным желанием поведать историю своей печальной и невероятной жизни.
Надо полагать, рукопись Маккоркла так и хранится в святилище наверху, хотя теперь она столь же противна мне, как та омерзительная гигантская орхидея, которой миссис Лим некогда завлекла поэта.
Тине было уже тридцать лет. Она, похоже, не узнала каких-то туристов, прошедших мимо ее двери, но мы без труда опознали ее по шрамам. Задержались мы всего на мгновение, пока от счетов не подняла голову китаянка. Джон вежливо притронулся к шляпе, и она вздернула верхнюю губу, обнажив хищные острия белых, мелких, кривых зубов.
ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА
Австралийские читатели не могут не заметить определенного сходства между Бобом Маккорклом и Эрном Мэлли. Ранние стихи Маккоркла дословно воспроизводят «Помрачившуюся эклиптику» Мэлли, опубликованную в литературном журнале «Сердитые пингвины» в 1944 году.
Разумеется, поэзия и биография Мэлли представляет собой мистификацию, созданную двумя талантливыми антимодернистами – Гарольдом Стюартом и Джеймсом Маколеем. Эти консерваторы написали не только стихотворение, позаимствованное мной для Боба Маккоркла, но и замечательные письма, якобы принадлежавшие перу столь же мифической сестры Мэлли, которые также (со значительными сокращениями) использованы в этой книге.
Редактор «Сердитых пингвинов» Макс Харрис был не только унижен, но и подвергнут суду по тому же обвинению, которое предъявляется моему вымышленному Вайссу.
Я воспользовался протоколами этого нелепого процесса.
«Я все еще верю в Эрна Мэлли, – писал Харрис годы спустя. – Верю не в каком-то заумном смысле, а в самом простом. Я знаю, что стал жертвой мистификации, что Эрн Мэлли был не реальной личностью, а личиной. Мне подсунули не только стихи мифического Эрна Мэлли, но и его жизнь и идеи, его любовь, болезнь и смерть… Большинство из вас, наверное, не задумывались над биографией Эрна Мэлли. Мистификация лопнула, и вместе с ней исчезла его жизнь. Маловероятно, чтобы посреди катаклизмов дознания и суда, битвы смысла с бессмыслицей вы закрыли глаза и представили себе такого человека, как мифический Эрн Мэлли… автомеханика, страдающего болезнью Грейвза, представили себе одинокую открытку с "Иннсбруком» Дюрера на стене его комнаты. Человека, знающего, что он обречен умереть молодым, брошенного в мир войны и смерти, видящего улицы, детей глазами мертвеца.
Ничего себе фантазия. Возможно, для вас – бессмысленная. Но я верил в Эрна Мэлли. Я искренне и наивно поверил в существование этого человека и жил в этой вере, пока газетные заголовки не обрушились на меня. Для меня Эрн Мэлли – воплощение истинной скорби и драмы нашего времени. В каждом городе где-то живет такой Эрн Мэлли… одиночка, вне литературных братии, отлученный от печатного станка, умирающий, отрезанный от человечества и все же не чуждый ему.
