– Дадите почитать эти стихи? – попросила я.
– Ха! – Он резко вздернул голову. – Вы их уже читали.
– Нет, другие, – те, что вы написали в Пенанге.
– Вы видели их.
От его кривоватой усмешки меня передернуло.
– Так значит, вы – Маккоркл! – сказала я. – Вы и меня провели!
Странный, придушенный вопль сорвался с его губ; он обеими руками сжал голову, пригибая ее, словно пытаясь втиснуть в грудную клетку.
– Вы совсем не слушали!
Я попыталась возразить, но он грубо перебил меня:
– Если б я мог написать такие стихи, как Маккоркл, неужели я бы отрекся от них? Нет уж, слушайте до конца. Вы что, думаете, эта боль мной придумана? – Он несколько раз ударил себя кулаком в грудь. – Кто, кто хотел бы оказаться на моем месте?
– Извините, долгий разговор – я, наверное, что-то пропустила.
– Так поймите же! – яростно кривя рот, настаивал он. – Я – Чабб. Маккоркл – это он!
– Какая-то загадка.
– Нет тут никакой загадки, на хрен! Никогда, никогда не создать мне таких стихов. Вы хоть понимаете, каково признаться в этом?
– Но когда же я могла прочесть стихи, написанные вами в Пенанге?
Он с ухмылкой достал из внутреннего кармана записку и выложил ее на стол. Даже сидя напротив, я без труда узнала свой почерк.
– Вы отвергли их в 1959 году. Наверное, стихи Маккоркла тоже отвергнете, а?
– Мне бы хотелось сперва их все-таки прочесть, – ответила я.
– Сначала запишите мой рассказ, мисс. Потом посмотрим.
Что я могла поделать? Пришлось снять колпачок с его отвратной миниатюрной ручки.
И как раз этот момент Джон Слейтер выбрал для того, чтобы спуститься к нам из бара у бассейна. Огибая бортик, он размахивал билетами на самолет.
Убирайся! – мысленно заклинала я. Он не знал, какой разговор прерывает. Подошел и бросил билеты мне на колени.
– Все в порядке. Восемнадцатого.
Он выполнил мою просьбу, но я не стала благодарить. Мне одно требовалось: сплавить его поскорее. Я сказала Слейтеру: оказывается, мне уже доводилось читать поэзию Чабба. Таким образом я хотела показать, что разговор между нами – сугубо частный. Слейтер преспокойно отодвинул от стола ротанговое кресло и уселся между нами.
– Она оценила твое творчество, старина? О, мисс Вуд-Дугласс из молодых да ранних. – Он похлопал меня по коленке. Я сбросила его руку и злобно зыркнула на него. Слейтер заказал сингапурский слинг на всех.
– Микс, дорогая, как звали твою ядовитую подружку? Аннет?
– Отстаньте, Джон!
– Заметь, Кристофер, эти две девчонки в зрелом четырнадцатилетнем возрасте начали поправлять старших.
– Что вы за свинья!
У него даже румянец на щеках заиграл, когда он дразнил меня. Все так же ухмыляясь, Слейтер взял со стола конную фигурку ангела, повертел ее в руках.
– Свинья, дорогуша? Скорее уж соня. Они разукрасили мои стихи красным карандашом. Представляешь, Кристофер? Соплюшки, от земли не видать. Они вырывали страницы из сборника и посылали их мне – с примечаниями и исправлениями.
– Всего один раз, Джон!
– Десять раз, по крайней мере. Конечно, я прощал тебе, Микс, на то причин хватает. Но я боялся тебя.
Он ухватил меня за руку, и к моей досаде прибавился ужас, когда в его глазах я разглядела слезы.
Чабб, вероятно, тоже их увидел и поспешил откланяться. Я взяла Джона за руку, вернее – вложила свою ладонь в его. Старый козел был так добр ко мне – сами по себе меня его сантименты нисколько не смущали, но переговоры с Чаббом за его спиной показались вдруг обманом, грубой уловкой.
– Джон, мне так и не удалось опубликовать великие стихи.
Джон сморгнул:
– Ты с чего вдруг?
– Ни с чего. Я все время думаю об этом.
– Что ж, дорогая! А я так и не написал великие стихи.
Вспоминая ту минуту, я жалею, что не нашла в себе силы возразить. Я лишь поцеловала ему руку. Ужасно предлагать одно сочувствие.
33
ПОСЛЕ ЛАНЧА КАК-ТО САМО СОБОЙ ВЫЯСНИЛОСЬ, ЧТО симпатичная гостиница в Пенанге, где жил Чабб, была «Восточно-ориентальным отелем». С чего вдруг нищий поэт поселился в «В. О.», «Все Отдай», как шутили в ту пору? Тогда мне еще не довелось побывать в Пенанге, однако «В. О.» был также знаменит, как сингапурский «Раффлз», местечко для «настоящих сахибов», где останавливались резиденты, раджи и те жуткие «туикнемские герцогини»
[75]
, что собирались в пятницу вечером на лужайке громко жаловаться на прислугу. Хотя в подобные заведения порой допускают гостей без фрака – например, богатых рудокопов, которые проезжают на муле сотни миль через джунгли, чтобы съесть второй завтрак в главном зале, – такой оборванец, как Чабб, не мог их не смутить. Я спросила, как его приняли.
– У меня были австралийские фунты, – резко ответил он. – Обменный курс так и скакал.
Что это подразумевало, я так и не поняла. Денег у него оставалось мало, поселившись в «В. О.», он сам себя обрекал на скорое разорение. Может, хотел скорее остаться без денег и прекратить на этом поиски? Я высказала это предположение: ему, дескать, приходилось выбирать из двух зол.
– Нечего тунжук! – рявкнул он. – Знайте слушайте!
На утро его проводили к столику возле старой войлочной ширмы, которая вовсе не приглушала неумолчный скрип и хлопки кухонной двери. За тем же столиком сидел темнокожий тамил и неистово возмущался своим завтраком.
– Что поделать, мем, это Сибирь, – продолжал Чабб. – Мне было уже наплевать, но индиец впал в ярость. С ним, дескать, не считаются. А он был культурный человек, умный, с хорошо подвешенным языком. Гонял официантов. Потребовал к себе метрдотеля, шотландца с густыми рыжими бровями. Хорошенько пропесочил и его: яйца, мол, несвежие, точно в Итоне. Шотландец убить его был готов. Схватил тарелку со стола, еда полетела на пол.
– В самом деле? – спросил я тамильца.
– Что еще «в самом деле»?
– Вы учились в Итоне, туан?
Вопрос напрашивался, но вы бы видели его гримасу. Чхе! Что еще за идиот? Конечно, нет, он сикгу, школьный учитель. Преподает химию и физику.
