Сидней – беспутный город, но шел всего лишь 1952 год, и даже завсегдатаи «Нуссетты» были ошеломлены, когда красавица-хозяйка превратила свою беременность (якобы без участия отца) в публичное мероприятие. По словам Чабба, каждому гостю дозволялось притронуться к животу, почувствовать, как шевелится малыш. Когда отошли воды, это было почти шоу. Весь ресторан аплодировал вслед машине, увозившей Нуссетту в больницу.
Однако, явившись с визитом, Чабб увидел, что Нуссетта мрачна и подавлена. Понадобилось кесарево сечение, идеальный животик был изуродован шрамом. Роженица утомилась, у нее все болело, а малышка выглядела сущим заморышем – шести фунтов весом, беспокойная, все время сучила ножками и никак не могла присосаться к набухшей материнской груди. Голодает, подумал Чабб. Ему стало страшно: померещилось, будто младенец судорожно, отчаянно бьется за жизнь.
А Нуссетта, всегда легкая и живая, сделалась жесткой, недоброй. Она вовсе не хотела ребенка, понял Чабб, и впервые рассердился на нее.
Однако днем позже атмосфера прояснилась: в палате толпились люди, открыли шампанское, Нуссетта вновь была щедра и беззаботна. Когда все ушли, Чабб еще посидел, глядя, как Нуссетта кормит ребенка. Видимо, шампанское сняло напряжение, она даже прижалась лицом к темноволосой головке – а потом Чабб пешком прошел девять миль из Пэддингтона обратно в Четсвуд, и ласковый северо-восточный ветерок дул ему в лицо.
На следующий день ветер задул с юга, но хотя в женском отделении дрожали стекла, сама палата была залита солнцем и заставлена цветами. Малышка спала в палате новорожденных. Молодую мать навестил Джо Кэхилл, премьер Нового Южного Уэльса, и принес еще шампанского, на подоконнике и ночном столике стояли пластиковые стаканы. Прибирая их, Чабб наткнулся на какие-то бумаги – больничные счета, подумал он, и сунул их в карман. Чуть позже, когда автобус до Варунги пролагал себе путь на север через мост, Чабб достал документы и прочел, что новорожденная дочь Нуссетты Марксон и неизвестного отца отдается приемным родителям.
Он вышел на ближайшей остановке и взял такси до Пэддингтона. Нуссетта выслушала его упреки равнодушно и неуступчиво.
– Не стоило рыться в моих бумагах, Кристофер, – только и сказала она.
– Я не рылся. Я думал, это квитанция.
– Даже если это квитанция, это мое дело. Верни мне бумаги.
Чабб впал в неистовство:
– Не смей ее отдавать!
– Дорогой, не могу же я сама ее воспитывать.
– Зачем же ты няню искала?
– Няня – не мать. Разве можно допустить, чтобы ребенка растила прислуга?
И тут, по словам Чабба, произошло нечто странное.
– Я вдруг возненавидел ее, и не спрашивайте, почему-ла. Я сказал ей, что возьму ребенка себе.
Любая женщина знает, как страшен становится в гневе такой вот крупный, всегда уравновешенный мужчина, а Чабб, широкоплечий, с крепкими ногами, в молодости, наверное, был достаточно грозен. Однако не в характере Нуссетты обнаруживать свой страх – она попросту расхохоталась.
– Кристофер, милый, каким образом ты собираешься воспитывать ребенка? Ты и себе-то на жизнь не зарабатываешь.
– Не знаю, как, – упрямо возразил он, – но я это сделаю.
– Ты думаешь, она от тебя, да?
– Мне плевать, кто ее отец.
– Ты же не знаешь, как кормить ребенка.
– Ну так выучусь, черт побери.
Наверное, в тот момент, запутавшись в чувствах, которые он не сумел бы ни признать, ни сформулировать, Чабб втайне от себя надеялся, что Нуссетта разделит с ним попечение о ребенке. Он еще не понимал, что его путь внезапно привел на край обрыва, и теперь остается только – с кручи вниз головой.
С этой минуты Нуссетта охладела к Чаббу, и его незаменимость, прежде неотразимая для нее, перестала возбуждать ее пыл. Нуссетта действовала быстро. За неделю до того, как усыновление официально вступило в силу, она уже принимала таблетки, чтобы избавиться от молока. Хотя Нуссетта заранее пригласила няню и могла хотя бы на неделю или две предоставить ее в распоряжение Чабба, она не предлагала ему помощь, как не стала делиться пеленками, распашонками, книгами с полезными советами. Через три дня после того, как он обнаружил в больнице бланки для усыновления, Чабб оказался в своем коттедже в Четсвуде с капризной малышкой на руках – и совершенно один.
Жизнь отнюдь не подготовила его к такой ситуации. У Чабба не было младших братьев или сестер, ни родных, ни двоюродных, не имелось даже головастика, а теперь он пытался накормить крикливого, своевольного младенца, который неистово запрокидывал голову, чуть не вырываясь из рук.
– Дикарка, мем, настоящая дикарка, – вздохнул Чабб. – Через какие мучения они проходят – это ужас, – продолжал он.
Странное он выбрал слово – «ужас». Конечно, такое чувство пробуждало в нем страдание, искажавшее маленькое личико, и вместе с тем воля малышки, ее энергичный протест, ее отчаяние покорили сердце Чабба. Беря ее на руки, он словно бы принимал на себя ответственность за саму Жизнь, и в холодные зимние ночи просыпался, прислушиваясь – дышит ли. Один вздох, второй, третий, и еще один. Он лишал себя сна, волей своей удерживая ее на этом свете.
Конечно, опыта ему недоставало, но у кого есть опыт обращения с первенцем? Из страха перед простудой он парил младенца в одеялах и включал обогреватель. У девочки высыпала потница, опрела попка, начались колики – каждый день ровно в четыре часа ее сводило и не отпускало до девяти.
Он кое-как справлялся, не понимая, как жить дальше. Каждое утро звонил в агентство и отговаривался плохим самочувствием – бессонные ночи, ежечасное кормление, срыгивание, купание, долгие прогулки по темным улицам, покуда не уймется колика, – все это изнуряло до смерти. Представьте себе, как перешептывались обитатели тихого квартала при виде чудаковатого, небритого и коротко стриженного холостяка, который таскал младенца по магазинам, разыскивая порошковое молоко. Ни коляски, ни рюкзачка в наличии не имелось, и он носил ребенка на руках, завернув в двуспальное одеяло, край которого свисал до земли и волочился следом.
Мистер Блэкхолл присмотрелся к своему жильцу с вечно красными глазами и, осудив втихомолку, все-таки пожалел. Как-то раз он помог Чаббу занести домой покупки и убедился, что его отродье спит в картонном ящике, словно щенок или котенок. Он сбегал к себе и принес нормальные пеленки.
– Так у вас есть дети, мистер Блэкхолл?
– Выросли давно. У самих уже дети.
– Как вы только не рехнулись, – пробормотал Чабб.
– Ха-ха, мистер Чабб, – откликнулся Блэкхолл, но потом ему пришлось вспомнить слова, которые загнанный поэт произнес на пороге своего жилья:
– Честно говоря, мистер Блэкхолл, не знаю, сколько я еще выдержу.
29
Чабб был молод и крепок. Он запросто мог отшагать тридцать миль бушем
[71]
до Говеттс-Лип, причем полпути – по бездорожью, но эта крохотная девчушка с материнскими огромными глазами и цепкими розовыми ноготочками одолела его. С первого дня жизни у нее были прелестные, удивительно четко очерченные губки и маленький нежный подбородок. Когда она спала, Чабб порой садился рядом и молча любовался девочкой. Но чаще он попросту валился с ног и спал, словно солдат в окопе – всегда слишком мало, не проваливаясь глубоко в сон, вскакивая при первом же звуке из картонной коробки.
