– Позвони им, милочка, – посоветовал Слейтер. – Говори с Лондоном хоть весь день напролет, если тебе нужно.
Конечно, в такую рань я позвонить не могла. Полдня я дергалась и переживала, пока, по моим подсчетам, лорд Антрим не закончил завтрак.
Разумеется, от волнения я просчиталась. Без предисловий я попросила Антрима отложить поездку в Италию.
– Ты еще попроси меня перенести Рождество, Сара.
– Что могло бы заставить вас задержаться на неделю в Лондоне?
– Ничто.
– Смерть?
– Разве что моя собственная, и то вряд ли.
– Берти, – сказала я, – помнишь ту ночь в Челтнеме, когда ты довел меня до слез?
– Перестань, Сара. Этот звонок разорит фирму.
– Ты сказал, что за пятнадцать лет я не опубликовала ни одного шедевра.
Молчание.
– Берти, я понимаю, как тебе важно вовремя попасть в Италию, но если б ты подождал всего пять дней, я бы привезла тебе очень приятный сюрприз.
Чтобы сдержать слово, я должна была вылететь восемнадцатого и явиться на собрание прямиком из Хитроу.
– Если мы прочтем эту рукопись без тебя, ты всю жизнь будешь нам завидовать, – пригрозила я.
Снова молчание, но уже не такое холодное. Я беззастенчиво воспользовалась той самой приманкой, которая все эти годы заставляла Антрима посещать наши собрания: вопреки всему он надеялся увидеть когда-нибудь на страницах журнала новую «Бесплодную землю». Я слышала, как гудит подводный телефонный кабель.
– Сара! – сказал он наконец. – Может, ты занялась контрабандой ганджи?
– Ты прекрасно слышал, что я сказала.
– Не могла же ты найти шедевр в Малайе.
А вот теперь – моя очередь промолчать.
– В Малайе? – совсем другим голосом.
Я поняла: он отложит отъезд. Мне стало не по себе.
– Не у всякого духу на это хватит, – намекнула я. Тут уж он приободрился. Антрим такой проказник, так скучает в обыденной жизни. Вот что мне в нем нравилось.
– Запустим лису в курятник?
– Берти, над Блумсбери
[67]
перья так и полетят, – пообещала я.
Я положила трубку, заручившись его согласием, – а у меня и лимерика на руках не было.
27
ПОКА Я МЕРИЛА ШАГАМИ КОМНАТУ, ГОТОВЯСЬ К ЭТОМу безрассудному звонку, Слейтер объявился отнюдь не в офисе авиакомпании, куда он якобы отправился «разобраться с этой ерундой», а на Джалан-Кэмпбелл. Его потянуло к той девочке, хотя природу этой «тяги» он не сумел бы объяснить даже, я полагаю, себе самому. Он реагировал спонтанно, как на приглашение в Куалу-Кангсар, как на ласки Нуссетты в гамаке, когда над гаванью Сиднея сверкали зарницы.
В помятом, но чистом льняном костюме он выглядел настоящим английским поэтом-романтиком, пусть и немолодым.
В мастерской Чабб, сидя на бетонном полу, искал разрыв в поврежденной камере.
– Сейчас не могу говорить! – пробурчал он.
Не столь упрямый человек сдался бы и ушел, но Слейтер, нисколько не считавшийся с Чаббом, преспокойно опустился на металлический стул у двери, словно пресвитерианский кот с аккуратно поджатыми лапками.
Вскоре к ним спустилась китаянка и, усевшись за прилавок, продолжала сортировать резинки.
Когда Слейтер приподнял шляпу, она улыбнулась – он понятия не имел, сколь необычна подобная приветливость. Слейтер вел себя как дома. Распорядился принести ему копи сусу
[68]
из кедай на углу. Выкурил сигарету с гвоздикой. Размышляя о Нуссетте, погрузившись в прелестные и давно умершие воспоминания, он, похоже, напрочь забыл про костюм, но Чабб, чья рабочая одежда состояла из грязных лохмотьев, только о костюме и помышлял. Он сам признался мне в этом на следующий день.
– Зачем Слейтер пришел ко мне в мастерскую, мем? Зачем он пришел? Что он, любит меня? Нет, подумал я, он тоже замешан в эту проделку и хочет купить мне костюм. А потом я подумал: ему-то какая разница, есть у меня костюм или нет? Что ему до меня? Ха! Бессмыслица-ла! Но вот сидит, пьет свой кофе, словно махараджа, пережидает жару, пока туземцы вокруг суетятся… Казалось бы, я мог спросить его: «Что ты затеял, старина?» Но я придержал язык. Зачистил камеру наждаком и наложил заплатку. Миссис Лим спустилась и начала свою глупую возню с резинками. Не иначе, в них – наше богатство. Я накачал камеру, проверил ее в воде, спустил воздух, засунул ее в шину, снова накачал, поставил колесо и сменил цепь. За эту работу нам платят жалкие шекели, спаси нас господи! Вы скажете, я вел себя, будто нищий, но у меня не было денег на другой костюм, не было и не будет, и я подумал: без костюма я застряну здесь навсегда, до самой смерти. Словно К. в «Процессе», – так и буду сидеть на пороге. Но дверь откроется передо мной. У меня будет костюм. Я решил ничего не говорить Слейтеру, но потом не выдержал. Подошел к нему вплотную и спросил:
– Зачем ты пришел? Из-за костюма?
Он даже вздрогнул.
– Ну да, – сказал он, – разумеется.
– Почему так и не сказал?
– Не спеши, не спеши.
Мне стало не по себе. Почему вдруг он решил мне помочь? – подумал я. Лучше сразу во всем разобраться. Если это какой-то жестокий розыгрыш, скорее бы с ним покончить.
– Один миг, – сказал я и оделся в тряпки, оставшиеся от прежнего хозяина. Ненавижу его тряпье! Мурашки по коже.
– Пошли! – сказал я Слейтеру. – Пошли сейчас же.
– Что за спешка, старина? – удивился он. – Весь день наш.
Вижу, словил его на горячем.
– Нет, – сказал я, – пошли немедленно. Эта бой-баба видела меня в костюме своего покойничка. Ты себе не представляешь, что это за бестия, до чего зла. Пошли, – повторил я. И вышел первым, а ему пришлось пойти следом. Как и вы, он собирался затащить меня к тем китайским подонкам, но я, не останавливаясь, дошел до Бату-роуд. Там работает индиец-мусульманин, Хаджи Рамеш, мой клиент. Порядочный человек.
Этот портной устроил мастерскую в проходе между двумя пестрыми универмагами и закрепил рулоны с тканями на такой высоте, что за образцами приходилось посылать наверх двух босоногих мальчишек – они карабкались, точно обезьянки. Наконец выбрали хорошую серую шерсть, Чабб встал на деревянный ящик, и портной торжественно снял мерку, выкликая каждый результат, чтобы старший сын мог занести его в кожаный гроссбух.
– Я все пытался сообразить, какой фокус готовит мне Слейтер. Стыдно признаться, как я мечтал об этом костюме. И вот, когда я стоял на ящике, Слейтер принялся задавать мне вопросы.
