– Господи боже, – вздохнул он. – Бедная малышка.
– Та малышка давно умерла, Джон.
– Сколько раз твоя мама целовалась со мной, по-твоему?
– И думать об этом не хочу. Мне при одной мысли дурно делается. Терпеть не могу секс. Неудивительно, правда?
– Ты помнишь, как она целовала меня?
– Да.
– Это случилось один раз.
– Не смешно.
– Один раз. Ты запомнила этот единственный поцелуй. Твои родители устроили прием в саду в честь Хэммондов. Ты помнишь это, да? Много собралось людей, всех я даже по именам не знал. Бычок тогда ввязался в съемки фильма. Деньги дал Скотс – «эдинбургский разночинец», как выражалась твоя мать.
– Вряд ли я могла забыть, а? В тот день мама покончила с собой.
– Твой отец повел молодого актера – как его бишь, Тревора Робертса – в конюшни, посмотреть лошадей.
– Я все помню, Джон.
– Значит, ты помнишь, что папаша плохо себя вел, и мама очень огорчилась.
– Что ты хочешь этим сказать?
Джон помолчал.
– Подумай сама, – предложил он.
Я подумала: боже, да Слейтер ни шиша не понимает! Каждая подробность того дня отпечаталась в моей памяти: прелестный денек, ясное английское небо подернуто влажной дымкой, галлюциногенные мамины клумбы. Последнее предвоенное лето. Ласточки недавно вернулись, восстанавливали гнезда под карнизами «Коттеджа садовника» – так мы называли этот флигель, пустовавший уже много лет.
Собрались еще не все гости. Небольшая группа, с полдюжины человек, любовалась прудом. Приземистый широкоплечий шотландец в дорогом пиджаке – насколько я понимаю, это и был наш инвестор – швырял в пруд гальку. Один плоский камешек подпрыгнул десять раз. Я следила в восторге, как взрослый дядя нарушает строгие мамочкины правила. Оглянулась, проверяя, как мамочка восприняла это безобразие, и увидела: мама перед садовой беседкой мусолит Джона Слейтера – засосала его губы в свой рот.
– Выходит, папочка плохо себя вел? – в ярости переспросила я, доев последнюю креветку.
Слейтер взмахнул рукой, и толстуха в фартуке подошла к столику прибрать тарелку. Джон затеял с ней разговор, как он обычно делал – не поймешь, о чем.
Мне и дела не было. Я повторила: бессмысленно разубеждать меня в том, что я видела собственными глазами.
– Право, дорогая, не стоит детям заглядывать в родительскую спальню, как ты считаешь? Надо ли тебе все знать?
– У нас и лошадей-то не было. Что папа собирался показывать этому актеру в конюшне?
– Это «да» или «нет»?
Я не на шутку разнервничалась, но отступать не собиралась.
– Только не лгите, – попросила я. – Я выдержу, если буду уверена, что все – правда. Поклянитесь.
– Торжественно клянусь: я скажу тебе правду – если ты действительно этого хочешь.
– Хочу.
– Хорошо, дорогая. Дело в том, что твой отец отличался довольно-таки всесторонними вкусами.
– Что это значит?
– То и значит – никакой разборчивости. Всем известно, как он увлекался женщинами, однако и юнцов не обходил вниманием. Твоей маме это было известно. Она подозревала, что у нас с ним связь.
Вроде бы эта новость меня вовсе не огорчила, хотя, признаться, ничего подобного я не ожидала. Справедливо ли было это подозрение, спросила я.
– Это не по моей части, но твой отец меня любил, и она это знала. Когда он повел Робертса «посмотреть на лошадей», ей, видимо, померещилось, будто все догадываются, в чем дело. Такое унижение для нее. Вот почему она поцеловала меня, понимаешь? Я подвел твою маму – я растерялся. А нужно было ответить на поцелуй, поддержать ее – вот что с тех самых пор не дает мне покоя. Но я отвел ее руки, и она впала в неистовство.
– Ничего подобного.
– Так все и было, дорогая моя девочка. Можешь мне поверить – все эти годы я простить себе не могу. Знаешь, что она сказала мне напоследок? «Ублюдок ты, Джеко, мудак поганый!»
– Моя мама никогда так не говорила.
– В тот день сказала, Микс.
24
– Мы все изрядно выпили, – продолжал он, – а потому сначала никто не всполошился. Только отчетливо помню: меня удивило, когда заработал двигатель «армстронг-сиддли». Здоровенная, капризная зверюга, дергает на ходу, мотор глохнет средь бела дня. Но в пруду мотор знай себе ревел, пуская огромные жирные пузыри из выхлопной трубы, и, похоже, выключаться не собирался.
Я видел твою маму в узкое заднее стекло. Она сидела за рулем и даже головы не повернула. О чем она думала – кто знает? Она опустила стекла, открыла люк в крыше, чтобы утонуть побыстрее, но машина была построена на совесть и даже с глохнущим мотором плыла, черт бы ее побрал. На первый взгляд – забавное зрелище: огромный, как танк, автомобиль дрейфует в красивом пруду, и мы все при параде, с бокалами шампанского в руках. Наконец мотор заглох, и царственная тварь накренилась. Тут я наконец понял: дело плохо. Но даже прыгая в воду, я больше тревожился за свои новые брюки-гольф. Я подплыл к машине и хотел вытащить твою маму, но вода с такой силой давила на дверцу, что я не мог ее открыть.
А она все цеплялась за руль, глядя мимо меня. Я попытался влезть в окно, но под моим весом автомобиль накренился еще сильнее. Я переполз через радиатор на капот, подбираясь к люку, увидел, что по ее лицу текут слезы, и понял, до чего она себя довела. Забравшись на крышу, я вытащил ее – боюсь, довольно грубо – через люк. Она крепко на меня злилась – но по крайней мере больше не повторяла тех ужасных слов.
А Бычок обходил стойла со своим дружком, посмотрел с холма вниз, и увидел свой любимый «армстронг-сиддли» посреди пруда. Он быстренько закончил свое дело и помчался к нам. В руке у него, помнится, был хлыстик, он эдак развязно им помахивал. Он еще не знал, что твоя мать сидит в машине.
– Тут что-то не сходится, Джон, – прервала я.
– Тебя там не было, Микс. Ты сразу же убежала.
– Но ведь ты ее не вытащил. Мама утонула.
Он помедлил.
– Ты разве не помнишь, где была в это время?
– Я была в доме, но я знаю, что она утонула. Как я могу не знать – это же моя мама.
– Дорогая, пруд у вас был мелковат. Вода поднялась только до ручек на дверцах. Ты же видела машину на следующий день?
Правда, видела. Приехали цыгане, стоявшие табором за Оксфорд-роуд, вытащили машину проржавевшим трактором «Фергюсон». Содрали кучу денег, оставили глубокие борозды на любимой маминой лужайке. Мама распорядилась бы в тот же день все заровнять и высадить новый газон, но она лежала в похоронном бюро, и в доме без нее стало пусто и жутко. Не знаю, чем занимались слуги, но цветы в холле забыли сменить. Я еще удивлялась – как быстро они умерли.
