— Девятый час! — вскричала она. — У меня все из рук валится. Ты что, Чеп, где тебя носило?
Не покидая своего поста в дверях, мать повторила все это вновь. Путь в дом Чепу был закрыт.
Вопрос «Где тебя носило?» не вызывал у него никаких чувств, кроме скуки. Мать и сын частенько кричали друг на дружку. Чепа тревожило иное — то, что они живут синхронно, в один и тот же час едят, моются, ложатся спать и встают. Жизнь по распорядку Чепа всегда устраивала, он ничуть не боялся прослыть рабом рутины, но тут другое — камень на шее, тоска. Тебе сорок три, твоей матери — скоро семьдесят, а она заявляет, что ей кусок в горло не идет, если ты не сидишь с ней за столом. И все допытывается: «Где тебя носит?» да «Где тебя носит?»
— Засиделся над счетами, — ответил Чеп.
В глаза он ей не смотрел. Встретившись с ней взглядом, он бы сломался, но как открыть матери правду?
— Из-за всего этого… из-за Чака… я запустил дела. Сегодня весь день корпел не поднимая головы.
Чеп рассчитал верно — ложь мгновенно помогла. Мать посторонилась, пропуская его, сочувственно потрепала по щеке. Когда ее гнев остыл, Чеп ощутил прилив энергии: успешно утаенный секрет доставил ему прямо-таки физическое наслаждение. Иначе с Бетти нельзя: он знал, что слаб характером, и потому любая тайна прибавляла ему сил. Если бы мать прознала, чем он занимается днем, его жизнь стала бы невыносимой. Цель этой стратегии далеко не исчерпывалась простым утаиванием секретов. Пока он держал мать в неведении, ему самому легче было забывать о своих некрасивых тайнах.
Поужинали они в «зале». Подавал Ван.
— Я сегодня Вана на пробежке видела.
В присутствии Вана Бетти имела привычку говорить о нем как бы за глаза — чтобы спесь сбить. Вот и сейчас она ощутила, как Ван напрягся, вскинул подбородок, почти увидела, как судорожно сжались его ягодицы.
Маршрут обычных пробежек Вана пролегал по тропке, спускающейся с Пика на Веллингтон-стрит, — до самого низа и обратно наверх. Когда Чепа спрашивали, бегает ли он трусцой, он всякий раз отвечал:
— Я сам — нет, у меня на это слуга есть.
— Вид у него был впечатляющий в этом его трико, — продолжала Бетти.
— Оставь, мама, — взмолился Чеп. Его взбудораженная душа жаждала хоть минутки покоя.
Сразу после того, как Мэйпин покинула его кабинет, Чеп впал в сладкую дрему, но одновременно ему захотелось есть. Когда он занимался сексом под вечер, после акта у него начинали шалить нервы — а он, полностью выложившись, ничего уже не мог с ними поделать. Половой акт приносил ему ошеломляющее облегчение, внезапное, как чихание, — но это ощущение мгновенно переходило в свою противоположность, в неодолимое удушье. Как-то раз в Радужном театре в Цим Шацзуй он видел китайца-акробата, державшего на голове — макушка к макушке — свою партнершу. Вытянув ноги кверху, женщина крутила на них целую кучу колец. Это приятно щекотало нервы Чепу, так как выглядело очень рискованным. Но когда его опасения оправдались — когда женщина покачнулась и упала, роняя кольца, — Чепу подумалось: «Как похоже на секс». Секс — акробатический номер, всегда завершающийся неудачей, падением, осознанием, что — сам не зная как — ты поскользнулся, сплоховал.
Не забывайте и о партнерше: эта женщина посвящена в тайну. Другое дело, если бы ты грешил в одиночку. А тут — заговор, но заговорщики в неравном положении. Когда вожделение достигало пика, он ловил себя на мольбах и посулах. Но потом ощущал какую-то опустошенность, от страсти не оставалось даже воспоминания — только странный рыбный запах, исходящий от пальцев, да тускнеющий образ смехотворной позы, которую он навязал своему телу. Дилетантская акробатика, молотящие по воздуху ноги, все как в цирке, вплоть до колец, — разве удивительно, что никогда не получается! Он чувствовал себя обманутым и уязвленным. И виновата тут была именно женщина. Одновременно становилось ясно, что занятие это абсолютно бессмысленное, поскольку девушки в большинстве своем ненавидят секс, а соглашаются только потому, что Чеп — здоровенный ненасытный гуэйло.
Чеп слишком часто замечал, как эти девушки, лежа под ним, гримасничают и сдерживают тошноту, а потому не обольщался, будто доставляет им удовольствие. Перед расставанием, пока женщина еще не привела себя в порядок — волосы взлохмачены, лицо раскрасневшееся и помятое, взгляд стеклянный, — Чеп обычно думал: «Как пьяная» — и спохватывался: может, и сам он выглядит не лучше? Секс был для этих девушек услугой, оказываемой в обмен на массу встречных одолжений. Они вечно спрашивали:
— Вы уже?
И каждый раз потом он жутко злился на себя за то, что с языка едва не срывалось: «Извините».
А после секса никогда не стоит ходить на деловые встречи вроде той, сегодня, с Монти. Надо было просто тихо посидеть с пинтой пива и тарелкой жареной картошки в сумрачном баре, сделать передышку, чтобы вновь стать собой — вернуться в спокойное состояние. Устроить перерыв, сладостный, как затяжка вероломной сигаретой в антракте. А эта встреча в Крикет-клубе, сначала показавшаяся пустячным дурацким происшествием, теперь пробудила в нем негодование. Возможно, потому, что за спиной у Чепа маячил Ван — Ван, чем-то напоминавший того, другого китайца, Хуна.
«Я бы хотел поговорить с вами о приобретении вашего здания» — какая бесцеремонность. Какое оскорбление. Это не здание. Это его дело. Фирма со своей продукцией и штатом работников. Крупное, бесперебойно работающее предприятие. Живое существо. Источник дохода. Разве слово «здание» здесь подходит?
Чеп не привык к пытливым расспросам чужаков, а чужак Хун был для него вдвойне иностранцем по сравнению с большинством его гонконгских знакомых, чужаками местными. Хун смотрел Чепу прямо в глаза, на сингапурский манер, но английским владел куда лучше, чем любой китаец из Сингапура или Гонконга; из чрезмерной правильности и выверенности его речи Чеп вывел, что Хун из континентального Китая. Хун получил хорошее образование: английский в него вдалбливали силком, по распространенной в Китае методике промывания мозгов; и овладел он языком исключительно для того, чтобы сбивать с толку и обмишуливать англичан.
Все время ужина Чеп предавался мрачным размышлениям. О Мэйпин матери рассказывать нельзя. Что до предложения Хуна — как его пересказать, если оно самому Чепу неясно?
По крайней мере, Чепу удалось повлиять на тон матери: из сварливого он сделался жалостливым. «Где тебя носило?» — вечно твердила она еще в те давние времена, когда они жили на Боуэн-роуд и он слонялся по закоулкам в районе Голливуд-роуд, заглядывая в окна лавок и жилых комнат, надеясь застукать какую-нибудь женщину полураздетой. В те дни он прикидывался, будто у него жар, или говорил: «Ушиб ногу» — тогда она таяла, превращалась в заботливую мать, которой было уже не до брюзжания.
Мучительно чувствуя, как она его стесняет, просто по рукам и ногам связывает, он с ребяческим упорством старался обмануть ее при любом удобном случае. Мать знала о его жизни так много, что он нарочно сам для себя создавал новые тайны. Танцовщицы, работницы с фабрики, филиппинка Бэби на карачках («Давай-давай делать сенят!»), а теперь и Мэйпин. Обман был тут важен не меньше, чем секс. Чепу нужно было иметь в жизни какое-то убежище, какое-то свое пространство, куда матери был бы закрыт вход. В пространстве, отгороженном обманом, он жил чуть ли не постоянно. Никакого честного способа устроить так, чтобы мать хотя бы немного удлинила поводок, Чеп не знал. Ложь не отягощала его совесть — скорее наоборот. Он ликующе распускал хвост, потому что имел нечто свое и только свое — пустячную, но никому больше не ведомую тайну. И это лишь одна из приятных сторон лжи, есть и другие: чувство, что совершенствуешься в искусстве обмана, обучаешься управлять настроением матери. Ложь была для него мастерством сказителя, чревовещанием, мимикрией — благодаря ей он вырывался на волю.
