– Замечательная вещь, Димити. Очень взрослый выбор, – похвалила она.
Девушка улыбнулась и продолжала благодарить до тех пор, пока ей не велели остановиться. Они сели на автобус и вернулись как раз к тому времени, когда пора было пить чай. Димити исподтишка смотрела на Селесту, слушала, как эта марокканка болтает со своими дочерьми, думала о том, какая она красивая, добрая, и вспоминала, что ее назвали одной из своих девочек. Она с какой-то особой ясностью поняла, насколько иной могла бы сложиться жизнь, родись она у матери, больше похожей на Селесту, чем на Валентину Хэтчер.
Спустя несколько дней, когда Чарльз вернулся из Лондона, Димити с высоко поднятой головой шла к «Литтлкомбу» по деревенской улице мимо паба, рядом с которым на деревянных скамьях сидели завсегдатаи с кружками пива в руках. Она проигнорировала их шиканье, презрительно приподняв бровь, и, дойдя до «Литтлкомба», смело пошла по подъездной дорожке. Ее остановили громкие голоса. Кто-то явно разговаривал на повышенных тонах. Первой она услышала Селесту и вначале подумала, что та, возможно, кричит на Элоди, но затем раздался голос Чарльза, и это ее встревожило. Димити медленно подошла ближе и встала у крыльца, чтобы лучше слышать их.
– Селеста, успокойся, ради бога! – воскликнул Чарльз, и от гнева его слова прозвучали жестко.
– Нет, не успокоюсь! Неужели это должно происходить каждый раз, когда ты отправляешься в Лондон? Каждый раз, Чарльз? Если это так, то признайся прямо сейчас, потому что я не желаю сидеть здесь в этой дыре, пока ты там этим занимаешься. Не хочу!
– Ну сколько раз тебе повторять? Я писал ее портрет. Только и всего.
– Ах, какое разумное объяснение! Тогда почему я тебе не верю? Почему я думаю, что ты лжешь? Кто она, это светловолосое существо? Дочь твоего спонсора? Какая-нибудь потаскуха, которую ты нашел, чтобы она заняла место шлюхи, найденной тобою в Марокко?
– Довольно! Я не сделал ничего плохого и не хочу, чтобы со мной разговаривали таким тоном! Так не пойдет, Селеста!
– Ты обещалмне!
– И я сдержал свое слово!
– Слово одного из мужчин. Мы, женщины, давно научились понимать, чего оно сто́ит.
– Я не один из мужчин, Селеста. Я твой мужчина.
– Мой, пока ты здесь, а когда нет?
– Что ты предлагаешь? Чтобы я вечно держался за твою юбку? Чтобы я спрашивал у тебя разрешения по поводу каждого своего движения, каждого поступка?
– Если для тебя поступок спать с той девицей, то да, я это предлагаю!
– Да говорю же тебе, она вовсе не моя любовница! Это Констанс Мори, жена человека, которого я встретил в галерее. У нее необычная фигура… Мне захотелось ее написать, вот и все. Пожалуйста, не набрасывайся на меня всякий раз, когда я изображаю женское лицо. Это вовсе не означает, что я тебя предаю.
– Ну, может, я набрасываюсь и не всякий раз. Но кое-чему я научилась на своем опыте, – хрипло проговорила Селеста.
– То, что было, прошло, chérie
[70]
. Я рисовал Мици Хэтчер десятки раз, но ты же не подозреваешь, что между нею и мной что-то есть, ведь правда?
– О, Мици ребенок! Даже ты не способен пасть так низко. Но я знаю, что ты любишь женщину именно таким образом, Чарльз. Это мне хорошо известно. Когда ты любишь женщину, ты рисуешь ее лицо.
Сердце Димити сильно сжалось, и тело охватил жар. У нее задрожали руки. Когда ты любишь женщину, ты рисуешь ее лицо.Она даже не могла сосчитать, сколько раз Чарльз Обри делал это. Много-много раз. Ее сердце забилось, мышцы свело, и Димити переступила с ноги на ногу – так тихо, как только могла.
– Я люблю только тебя, Селеста. В моем сердце только ты, – заверил Чарльз.
– Но мое лицо больше не появляется на твоих рисунках. Вот уже много месяцев. – Когда Селеста это сказала, ее голос прозвучал грустно. – Ты так ко мне привык, что больше меня не замечаешь. Это правда. Поэтому ты оставляешь меня одну, а сам уезжаешь развлекаться. Когда тебя нет, Чарльз, я чувствую себя здесь как в ссылке! Разве ты этого не понимаешь?
– Ты не одна, Селеста. У тебя есть девочки… и я думал, ты ненавидишь Лондон в летнее время. Разве не так?
– Еще больше я ненавижу, когда меня бросают, Чарльз! Я ненавижу ждать, пока ты встречаешься с другими женщинами, пока ты их рисуешь…
– Я же сказал тебе, это… – Чарльз замолчал, услышав, как что-то громко хрустнуло, и Димити с ужасом посмотрела на небольшой глиняный черепок, треснувший под ногой. Никакой возможности убежать или спрятаться не было, и она стояла в смятении, опустив голову. – Мици! – В дверях появился Чарльз. – С тобой все в порядке? – Димити молча кивнула. Ее щеки горели. – Делфина и Элоди ушли к ручью, – сказал он.
Димити снова кивнула и быстро повернулась, однако не для того, чтобы отправиться искать девочек, а чтобы убежать.
В конце августа с моря пришел туман, похожий на огромную вздыбившуюся волну, которая перехлестнула через утесы и накатилась на берег на добрые полмили вглубь него. Казалось, можно было увидеть висящие в воздухе капельки воды, почти готовые пролиться дождем. Почти. Летом подобное случалось редко, но не являлось чем-то совсем неслыханным. В первые два дня Делфине и Элоди такая погода даже нравилась. Они набрасывали на плечи покрывала и играли в разбойников либо в «убийство в темноте», причем переименовали игру в «убийство в тумане»
[71]
. Они втроем бегали по саду и по пастбищу, находящемуся невдалеке от утесов, внезапно появляясь друг перед другом и с восторгом визжа от деланого страха. Элоди попросила Димити рассказать ей о привидениях и с широко раскрытыми глазами выслушала историю о целой армии утонувших викингов, которые вышли в море из Уэрхэма, чтобы напасть на саксов в Эксетере
[72]
. Но во время шторма их корабли потерпели крушение в Суонеджской бухте. И в годовщину их смерти они каждый год на протяжении вот уже почти тысячи лет бродят по берегу и окружающим утесам, откашливая воду и водоросли, пытаясь найти своих лошадей и свои затонувшие сокровища, а также людей, животы которых смогли бы распороть своими мечами! Элоди слушала как зачарованная, крепко ухватив юбку Димити в кулачки, раскрыв рот от восхищения и ужаса. От влаги их волосы стали мягкими и висели, как пакля. Звук в воздухе распространялся плохо, и сказанные слова не летели к собеседнику, а падали, как несильно брошенный камешек. Сам туман походил на некий плащ, который накрывал весь мир, делая его загадочным и невидимым. На третий день все это приелось. Элоди стала угрюмой, а Делфина тихой и обеспокоенной. Обе проводили все больше времени в доме, едва прислушиваясь к бормотанию радиоприемника. Делфина лежала на кушетке, читая какой-нибудь роман или журнал «Компаньонка»
[73]
, а Элоди прилежно рисовала за столом, то и дело хмурясь и выбрасывая один за другим листки с неудачными набросками. Когда Димити постучала в дверь, Селеста провела гостью в дом. Было похоже, что она почувствовала при этом облегчение. На лице у нее застыло напряженное и нетерпеливое выражение, словно она долго ждала чего-то важного.
