Запах его чувствовался повсюду. И хотя сам Чарльз хранил молчание, этот запах радостно ее приветствовал. Обри сидел рядом с кроватью на стуле, опустив голову на грудь, зажав сцепленные руки между коленями, поставив ступни рядом, как школьник. Одежда на нем была уродливая, рваная и грязная. Не по размеру большой пиджак из толстой шерстяной ткани, вельветовые брюки, порванные на коленях, треснувшие ботинки без шнурков. Тело стало более худым, угловатым. Плечи и локти, колени и скулы заострились. Они словно выпирали наружу. Волосы слиплись от грязи, щеки покрывали спутанные бакенбарды. Вдоль правой скулы шла рана. Кровь, вытекшая из нее, почернела и прилипла к коже. Порез выглядел глубоким и опасным. Димити показалось, что в нем проглядывает посеревшая кость. Здесь нужен окопник, сразу подумала она. Соленая вода, чтобы очистить рану, и окопник для того, чтобы она затянулась, когда Димити ее зашьет. Она подошла к Чарльзу, опустилась на пол и положила голову ему на колени. От них пахло испражнениями и мочой, а еще – болезнью, страхом и смертью. Димити это не волновало. Она ощущала под брюками его бедро, и все было прекрасно.
– Я сбежал из армии, – сказал Обри спустя какое-то время, показавшееся ей вечностью.
Димити посмотрела на него и коснулась кончиками пальцев его искаженного отчаянием лица. Ее сердце всецело принадлежало ему и билось только для него. Ей хотелось забрать его себе и никому больше не отдавать. Глаза Чарльза странно поблескивали. В них горел лихорадочный огонек, которого она никогда раньше не видела. Было похоже, что перед его мысленным взором стоят какие-то ужасы, о которых он тщетно пытается забыть. Он не произнес ее имени и, кажется, не удивился, когда она вошла.
– Я сбежал из армии, – снова сказал он.
Димити кивнула и разразилась в ответ быстрыми счастливыми рыданиями. Наконец-то Чарльз стал свободен.
– Да, ты это сделал, любимый, и теперь я стану о тебе заботиться… Я сейчас схожу в «Дозор» и принесу все необходимое для того, чтобы обработать порез на твоем лице. Мне нужны иголка с ниткой и соль, чтобы промыть рану.
Она собиралась встать, но он схватил ее за запястье молниеносным, как бросок змеи, движением:
– Никто не должен знать! Я не в силах вернуться… не в силах, слышишь? – Голос его дрожал от страха.
– Но тебя не могут заставить, правда?
– Могут… Меня вернут обратно. Непременно! А я этого не выдержу!
Его пальцы инстинктивно сжали руку Димити, впившись в нее, точно зубы хищного зверя. Но она не пыталась вырваться, а только успокаивала его, гладила по голове и шептала что-то ему на ухо, пока он снова не затих.
– Я спрячу тебя, мой любимый. Никто не узнает, что ты здесь, со мной. Никто не причинит тебе зла, обещаю.
Постепенно он ослабил свою хватку, а потом вообще отпустил ее руку и уставился в пол пустыми, как только что загрунтованный холст, глазами.
– Ты ведь вернешься, правда? – спросил он, когда Димити наконец пошла к двери.
Она чувствовала себя более сильной, чем когда бы то ни было. Более цельной, более уверенной в себе. Все вдруг встало на свои места. Так во время снегопада каждая снежинка ложится туда, куда нужно. Димити улыбнулась:
– Конечно, Чарльз. Я только найду какую-нибудь куртку, чтобы ты не замерз по дороге в «Дозор».
– Да, но не оставаться же ему здесь, неужто не понятно? – сказала Валентина, затыкая себе нос и щурясь от неприятного запаха.
Димити вывела мать из своей спальни, где на узкой кровати лежал Чарльз, и тихо закрыла за собой дверь.
– Он останется здесь. Это мой мужчина, и я должна о нем заботиться.
Она пристально посмотрела на мать, и Валентина ответила ей тем же. Димити быстро выдохнула, засучила рукава и приподняла руки, готовая к схватке. Сердце в груди билось медленными, размеренными ударами.
– Он здесь не останется. Поняла? Не хватало нам только укрывать дезертира. Здешние не упустят такого шанса, чтобы доставить нам крупные неприятности. Неужели не ясно? Как долго, по-твоему, ты сможешь его прятать? Здесь все про всех знают. Кто-нибудь его непременно увидит…
– К нам заходят только твои гости, – фыркнула Димити.
– А то, черт побери, я этого не знаю, моя девочка! И не забывай, что именно они обеспечивают нам крышу над головой и еду на столе, которой едва хватает для двоих. Так что нам совсем ни к чему бесполезный мужчина, которого тоже придется кормить.
– Они, может, и заставляют твою кровь быстрее бежать в жилах, но наша еда – дело и моих рук!
К попытке Валентины дать ей оплеуху Димити была готова. Она перехватила материнскую руку и держала ее в воздухе. Обе дрожали от напряжения.
– Итак, ты наконец решила со мной подраться, – произнесла Валентина, скривившись. – И, спрашивается, из-за кого? Из-за бедолаги, который сейчас лежит в твоей спальне? Вот как? Из-за этого ходячего недоразумения? Из-за человека, который воняет собственным дерьмом и вздрагивает при звуке шагов? Вот из-за кого ты готова со мной сразиться впервые за столько лет?
– Да! – без колебаний заявила Димити.
– Ты его любишь или считаешь, что любишь. Это понятно. Чего еще ждать от дурочки, которая еще ни разу не спала с мужчиной. Поверь, в этом я не вижу ничего удивительного. Но вот что я тебе скажу, а ты слушай внимательно. Это мой дом, а не твой, и в нем нет места для этого человека, который не сможет зарабатывать деньги и способен довести нас до тюрьмы. Ты меня слышишь? Он жить здесь не станет.
– Нет, станет.
– Ему здесь не место, заруби это себе на носу! Выметайся вместе с ним в «Литтлкомб», если хочешь. Я об этом не заплбчу.
– Мы не сможем жить там… нас уж точно заметят. Потребуется платить за аренду, и жители деревни увидят свет в окнах…
– Ну, это уже не мои проблемы. У меня и так их довольно, а добавлять новые мне ни к чему. Делай с ним все, что захочешь, но только не у меня в доме.
– Мама, пожалуйста… – Димити почувствовала удушье, произнося эти слова.
Она знала, насколько бесполезно умолять Валентину, и только отчаяние могло заставить ее предпринять еще одну попытку. Внутри у Димити все сжалось. Презирая себя, она схватила руки матери, стараясь ее убедить:
– Пожалуйста…
Но Валентина оттолкнула дочь и предостерегающе подняла указательный палец. Грязный палец, показавшийся Димити символом родительского проклятия.
– Чтобы его не было здесь к утру. Его или вас обоих, как тебе больше нравится. А то я сама сдам твоего миленка в полицию. Поняла?
Ночь была длинной, а кроме того, еще и черной, как деготь. Димити не спала. Принося один за другим тазики с теплой водой, она вымыла Чарльза от макушки до пят, использовав все полотенца и фланелевые мочалки, которые имелись в доме. Когда его грязная, сальная голова стала чистой, она взяла гребень и вычесала из волос столько вшей и гнид, сколько смогла. Потом отерла кровь с раны на щеке и аккуратно сшила края. Чарльз даже не вздрогнул, когда толстая игла вонзилась в его кожу. Затем, сняв с него трусы и зардевшись оттого, что прежде никогда этого не делала, она смыла с его срамных мест всю грязь и нечистоты. Чарльз, казалось, не усмотрел в этом ничего дурного и принимал ее заботу спокойно, даже послушно. Еще она остригла ногти у него на ногах и маленькой щеточкой вычистила грязь из-под ногтей на руках. По его телу все время пробегала дрожь, которая напомнила Димити о Селесте, но девушка постаралась не обращать на это внимания. Ее собственные руки не затрепетали ни разу: она была совершенно уверена в себе. Старую одежду следовало сжечь и подыскать новую. Она тут же прикинула, с каких веревок для сушки белья ее можно украсть легко и незаметно. Чарльз заснул – нагишом, в чем мать родила. Димити аккуратно подоткнула со всех сторон одеяло, долго смотрела на спящего, а потом нежно обвела пальцем контуры его лица. Она не видела, каким притихшим он стал, не замечала пустой взгляд, которого не было раньше. Не обращала внимания на то, что огонь, горевший в нем прежде, погас, а быстрота и уверенность движений и слов пропали. Ей было достаточно, что он здесь, с ней.
