– Я не очень поняла вашу аллегорию об
обрушившейся башне, но мне кажется, Эраст, вы очень верно подметили главную
особенность натуры Линда, – согласно закивала Эмилия. – Он именно
поэт зла. И ненависти. Этот человек полон ненависти, он буквально ею сочится.
Если б вы только слышали, как он произносит ваше имя! Я уверена, что сведение
счетов с вами для него значит ничуть не меньше, чем этот злосчастный бриллиант.
Кстати, я правильно поняла смысл выкриков доктора? Камень остался у вас?
– Хотите взглянуть?
Фандорин достал из кармана свернутый платок,
вынул бриллиант, и голубоватые грани засверкали радужными огоньками, притянув
лучи утреннего солнца.
– Как много света, – задумчиво
произнесла мадемуазель, чуть прищурившись от нестерпимого сияния. – Я
знаю, что это за свет. За века камень загасил множество жизней, и все они
теперь светятся там, внутри. Держу пари, что за последние дни, напитавшись
новым кормом, «Орлов» засверкал еще ярче.
Она взглянула на меня – вернее, на мою макушку
и сказала:
– Простите, Атанас, вчера я была слишком
увлечена собой и даже не спросила, что с вами случилось. Откуда у вас на голове
эта багровая шишка?
– Ах, вы ведь ничего не знаете! –
спохватился я. – Поэтому и про Эйфелеву башню не поняли.
И я поведал ей про вчерашнее побоище на
Ходынском поле, завершив свой рассказ словами:
– Линд не только безжалостен, но и
сверхъестественно ловок. Тысячи людей погибли, а он вышел сухим из воды.
– Нет-нет, здесь не только
ловкость, – всплеснула рукой мадемуазель, и покрывало сползло с ее плеча.
Вероятно, со стороны наша троица выглядела
престранно: Фандорин в белом галстуке, я в порванной куртке и дама, укутанная в
шелковое покрывало – иного одеяния для Эмилии взять было негде.
– По-моему, доктор Линд из тех людей, кто
любит одним выстрелом убить двух зайцев, – продолжила мадемуазель. –
Когда мы бежали тем ужасным подземным ходом, он по-немецки сказал своим людям –
уже после того, как вы крикнули ему про обмен: «У меня в Москве еще четыре
дела: бриллиант, Фандорин, принц Симон и этот иуда Карр». Таким образом, я
полагаю, Эраст, что ваше предположение относительно игры в ревность неверно.
Линд и в самом деле оскорблен изменой своего любовника. А что до вчерашней
катастрофы, то вероятнее всего, она преследовала и другую цель: поквитаться с
московским генерал-губернатором. Если бы Линд хотел просто скрыться, он бы
выдумал что-нибудь менее сложное и рискованное. Его ведь и самого могли
растоптать в давке.
– Вы очень умная женщина,
мадемуазель, – с серьезным видом сказал Эраст Петрович. – Так вы
полагаете, что жизнь любителя крашеных гвоздик в опасности?
– Безусловно. Линд не из тех людей, кто
отступает или прощает. Неудачи лишь разогреют кипящую в нем ненависть. Знаете,
у меня создалось ощущение, что гомосексуализму эти люди придают какое-то
особенное, почти мистическое значение. Линдовы головорезы не просто боялись или
уважали своего главаря. Мне показалось, что они в него влюблены – если здесь
уместно это слово. Линд вроде султана в гареме, только вместо одалисок его
окружают воры и убийцы. Думаю, насчет мистера Карра вы были правы – для Линда
он вроде болонки или левретки, совмещение полезного с приятным. Я уверена, что
доктор ему не спустит измены.
– Значит, Карра нужно выручать. –
Фандорин положил на стол скомканную салфетку и поднялся. – Эмилия, мы отправим
вас в Эрмитаж, и вы предупредите англичанина об опасности.
– Вы предлагаете мне явиться во дворец
замотанной в эту тряпку? – негодующе воскликнула мадемуазель. – Ни за
что! Лучше уж вернуться в погреб!
Эраст Петрович озадаченно потер подбородок.
– В самом деле. Я об этом не подумал.
Зюкин, вы п-понимаете что-нибудь в дамских платьях, шляпках, туфлях и всём
таком?
– Совсем немного, – признался я.
– А я и того меньше. Но делать нечего.
Дадим Эмилии возможность совершить утренний т-туалет, а сами тем временем
наведаемся на Мясницкую, в магазины. Что-нибудь купим. Эмилия, вы доверитесь
нашему вкусу?
Мадемуазель прижала руку к груди:
– Вам, мои дохогие господа, я довехяю во
всиом.
* * *
У Мясницких ворот мы остановились, в
нерешительности оглядывая вывески магазинов готового платья.
– Как вам вон тот? – показал
Фандорин на зеркальную витрину с надписью «Последние парижские моды». –
Раз п-парижские, то, верно, хорошие?
– Я слышал, как ее императорское
высочество говорила, что в этом сезоне мода на всё лондонское. К тому же, не
будем забывать, что мадемуазель Деклик не имеет и того, без чего приличные дамы
не обходятся.
– В к-каком смысле? – уставился на
меня непонятливый Фандорин, и пришлось выразиться прямее:
– Нижнее белье, чулки, панталоны.
– Да-да, действительно. Вот что, Зюкин, я
вижу, что вы в т-таких делах человек сведущий. Командуйте.
Первая трудность возникла в обувной лавке.
Глядя на штабеля коробок, я вдруг сообразил, что совершенно не представляю,
какой нам нужен размер. Но здесь кстати пришлась фандоринская наблюдательность.
Он показал приказчику свою ладонь и велел:
– Вот столько плюс полтора дюйма. Думаю,
будет в самый раз.
– А какой прикажете фасончик? –
изогнулся приказчик. – Имеем прюнелевые башмачки на каблучке в три
четверти – последний шик-с. Или вот не угодно ли атласные баретки, туфли из
набивного сатен-тюрк, кимринские юфтевые полусапожки, шоссюрки от «Альбен
Пико»?
Мы переглянулись.
– Давайте те, которые последний
шик, – решился Фандорин и заплатил девятнадцать рублей пятьдесят копеек.
С сиреневой коробкой в руке мы двинулись
дальше. Вид этого изящного картонного сооружения напомнил мне об ином
вместилище, которого я не видел со вчерашнего вечера.
– А где шкатулка? – спросил я,
внезапно забеспокоившись. – Не ровен час, влезут воры. Известно, сколько в
Москве всякой швали.
– Не б-беспокойтесь, Зюкин. Шкатулку я
спрятал так, что и сыскной отдел полиции не отыщет, – успокоил он меня.
