– Как куда? В столовую. Там в буфете есть
сыр, печенье, а в леднике – паштет и буженина.
– Никакой б-буженины. Стакан сладкого чаю
с ромом и кусочек черного хлеба. Больше пока нельзя.
Он был прав. После голодания не следует
нагружать желудок тяжелой пищей. Но сахару я положил четыре ложки, отрезал
изрядный ломоть хлеба и плеснул в стакан побольше виски из бутылки мистера
Фрейби.
Мадемуазель выпила чаю, улыбаясь разбитыми
губами, и ее бледные щеки порозовели.
Мое сердце сжималось от невыразимой жалости.
Если бы мне сейчас попался гнусный доктор Линд, избивавший ногами беспомощную
женщину, я бы взял его руками за горло, и никакая сила не сумела бы разжать
моих пальцев.
– Вам нужно поспать, – сказал
Фандорин поднимаясь. – Утром мы решим, как действовать дальше. Афанасий
Степанович, – перешел он на русский, – не согласитесь ли вы
п-переночевать вот здесь, в креслах? На случай, если Эмилии что-нибудь
понадобится?
Он еще спрашивал! Мне так хотелось побыть с
ней наедине. Просто помолчать. А если получится, то и сказать о чувствах,
теснивших мою грудь. Только где же взять такие слова?
Фандорин вышел. Эмилия с улыбкой смотрела на
меня, а я, жалкий, неуклюжий урод всё облизывал губы, откашливался, сжимал и
разжимал пальцы. Наконец решился заговорить:
– Я… Мне весьма недоставало вас, госпожа
Деклик.
– Ви можете звать меня «Эмили», –
тихо сказала она.
– Да, хорошо. Это и в самом деле не будет
чрезмерной фамильярностью, потому что после всего, через что вы… то есть мы с
вами… то есть все мы прошли, я смею надеяться, что вы и я… – Я запнулся и
мучительно покраснел. – Что мы с вами…
– Да? – ласково кивнула она. –
Говохите, говохите.
– Что мы с вами можем считаться не просто
сослуживцами, а друзьями.
– Дхузьями?
Мне показалось, что в ее голосе прозвучало
разочарование.
– Нет, я, конечно, не настолько
самонадеян, чтобы иметь в виду какую-то особенно тесную или близкую
дружбу, – быстро поправился я, чтобы она не подумала, будто я, пользуясь
положением, навязываюсь ей в наперсники. – Мы просто стали с вами добрыми
приятелями. И я очень этому рад… Вот.
Больше я ничего не сказал, потому что,
по-моему, в наших отношениях и так произошел весьма существенный сдвиг:
узаконилось обращение по имени, а кроме того я предложил ей дружбу и, судя по
всему, мое предложение было принято благосклонно.
Однако Эмилия смотрела на меня так, словно
ожидала от меня чего-то еще.
– Вы смотхите на меня как на дхуг,
пхиятель? – спросила она после долгой паузы, как бы уточняя.
– Да, как на дорогого друга, –
осмелев, подтвердил я.
Тогда мадемуазель вздохнула, закрыла глаза и
тихо проговорила:
– Пхостите, Атанас. Я очень усталая. Я
буду спать.
Я не заметил, когда она заснула. Грудь
вздымалась и опускалась всё так же ровно, чуть подрагивали длинные ресницы, а
время от времени по чертам пробегала легкая тень – словно тучка по глади
лазурных вод.
Всю ночь я то погружался в короткий, невесомый
сон, то снова просыпался. Достаточно было Эмилии шевельнуться или вздохнуть
чуть глубже, и я сразу открывал глаза – не нужно ли принести воды, укутать,
поправить подушку. Эти частые пробуждения были нисколько не мучительны, а,
наоборот, приятны и даже сладостны. Давно, очень давно не ощущал я такого
покоя.
19 мая
Завтрак я подал уже самый настоящий: с
фарфором и серебром, на крахмальной скатерти. Без повара приготовить что-нибудь
пристойное, конечно, невозможно, но все же был омлет, сыры, копченья.
Эмилия сегодня выглядела гораздо лучше и ела с
большим аппетитом. Глаза ее оживленно блестели, голос был звонок и весел.
Женщины обладают поразительной способностью быстро излечиваться от самых тяжких
недугов, если их жизненные условия внезапно меняются к лучшему – я множество
раз бывал свидетелем подобных преображений. Правда и то, что лучше всего на
представительниц слабого пола действует окружение мужчин и мужская
внимательность, а уж в этом смысле мы обращались с мадемуазель, как с истинной
королевой.
Фандорин вышел к завтраку в утреннем смокинге
и белом галстуке, очевидно, тем самым демонстрируя, что вольности, к которым он
был вынужден прибегнуть накануне, никоим образом не уменьшили его
почтительности по отношению к гостье. Я оценил этот жест. По правде сказать, мое
направление мыслей было сходным, только вот, в отличие от Эраста Петровича, я
не имел во что переодеться и удовольствовался тем, что как следует выбрил свою
голую физиономию.
Когда пили кофей (я тоже сидел за столом,
потому что находился в этой компании не в качестве дворецкого, а как приватное
лицо), Эраст Петрович заговорил о деле. Беседа шла на французском.
– Я мало спал минувшей ночью, зато много
размышлял. Теперь мне понятно, чем была вызвана моя непростительная ошибка. Я
не ожидал от доктора Линда такой дерзости – во всех прежних своих операциях он
вел себя очень осторожно. Но очевидно, на сей раз куш был слишком велик, и Линд
решил занять самую выигрышную позицию. Находясь в Эрмитаже, он мог наблюдать за
всеми нашими приготовлениями. А еще одним источником получения сведений для
него, конечно же, был мистер Карр, столь искусно подставленный Симеону
Александровичу. Драма с африканской ревностью, вероятно, была не более чем
спектаклем. Генерал-губернатор откровенничал с душкой-англичанином, а тот потом
пересказывал услышанное мнимому лорду Бэнвиллу.
– Быть может, дерзость доктора
объясняется тем, что он решил, завладев такой грандиозной добычей, навсегда
удалиться от дел? – предположила Эмилия. – В конце концов, сколько
денег нужно человеку?
Фандорин скривил угол рта.
– Я не знаю, что этому человеку больше
нужно – деньги или само злодейство. Это не обычный стяжатель. Это настоящий
поэт зла, виртуозный инженер коварства и жестокости. Я уверен, что доктор
получает наслаждение от выстраивания головоломных преступных конструкций, и на
сей раз он превзошел самого себя – возвел истинную Эйфелеву башню. Мы подкосили
это замысловатое сооружение, и оно рухнуло, но своими обломками, кажется,
существенно повредило здание российской монархии.
Я тяжко вздохнул, подумав о том, что вчерашняя
катастрофа и в самом деле может привести к непредсказуемым последствиям. Как бы
не вышло бунта. А уж о том, что станут писать эмигрантские газеты или пресса
недружественных стран, и помыслить было страшно.
