Эндлунг слушал, как завороженный. Я,
признаться, тоже увлекся и еще долго расписывал такому благодарному слушателю
весь ход великой церемонии, то и дело сверяясь по часам, чтобы не забегать
вперед. И как раз, когда я сказал: «Но вот государь и государыня, поднявшись на
Красное крыльцо, свершают пред всем народом троекратный земной поклон. Сейчас
грянет артиллерийский салют», – вдали и в самом деле грянул гром, не
прекращавшийся в течение нескольких минут, ибо, согласно церемониалу, пушки
должны были произвести 101 выстрел.
– Как замечательно вы всё описали, –
с чувством произнес Эндлунг. – Будто видел всё собственными глазами, даже
лучше. Я только не понял про лаковый ящик и человека, который крутит ручку.
– Я сам не очень про это понимаю, –
признался я, – однако собственными глазами видел в «Дворцовых ведомостях»
извещение, что коронация будет запечатлена на новейшем синематографическом
аппарате, для чего нанят специальный манипулятор – он будет крутить ручку, и от
этого получится нечто вроде движущихся картинок.
– Чего только не придумают… –
Лейтенант тоскливо покосился на серое оконце. – Ну вот, перестали палить,
и теперь слышно, как бурчит в брюхе.
Я сдержанно заметил:
– В самом деле, очень хочется есть.
Неужто мы умрем от голода?
– Ну что вы, Зюкин, – махнул рукой
мой напарник. – От голода мы не умрем. Мы умрем от жажды. Без пищи человек
может выжить две, а то и три недели. Без воды же мы не протянем и трех дней.
У меня и в самом деле пересохло в горле, а в
нашей камере между тем становилось душновато. Женское платье Эндлунг снял уже
давно, оставшись в одних кальсонах и обтягивающей нательной рубахе в сине-белую
полоску, так называемой «тельняшке». Теперь же он снял и тельняшку, и я увидел
на его крепком плече татуировку – весьма натуралистичное изображение мужского
срама с разноцветными стрекозьими крылышками.
– Это мне в сингапурском борделе
изобразили, – пояснил лейтенант, заметив мой смущенный взгляд. – Еще
мичманишкой был, вот и умудрил. На спор, для куражу. Теперь на приличной
барышне не женишься. Так, видно, и помру холостяком.
Последняя фраза, впрочем, была произнесена без
малейшего сожаления.
Всю вторую половину дня я нервно расхаживал по
камере, все больше мучаясь голодом, жаждой и бездействием. Время от времени
принимался кричать в окно или стучать в дверь – без какого-либо результата.
А Эндлунг в благодарность за описание
коронации занимал меня бесконечными историями о кораблекрушениях и необитаемых
островах, где моряки различных национальностей медленно умирали без пищи и
воды.
Уже давно стемнело, когда он завел
душераздирающий рассказ про одного французского офицера, который был вынужден
съесть товарища по несчастью, корабельного каптенармуса.
– И что вы думаете? – оживленно
говорил полуголый камер-юнкер. – После лейтенант Дю Белле показал на суде,
что мясо у каптенармуса оказалось нежнейшее, с прослойкой сальца, а на вкус
вроде поросятины. Суд лейтенанта, конечно, оправдал, учтя чрезвычайность
обстоятельств, а также то, что Дю Белле был единственным сыном у старушки
матери.
На этом месте познавательный рассказ прервался,
потому что дверь камеры вдруг бесшумно отворилась, и мы оба замигали от яркого
света фонаря.
Расплывчатая тень, возникшая в проеме,
произнесла голосом Фомы Аникеевича:
– Прошу прощения, Афанасий Степанович.
Вчера, конечно, я узнал вас под рыжей бородой, но мне и в голову не пришло, что
дело может закончиться так скверно. А нынче на приеме в Грановитой палате я
случайно услышал, как двое здешних завсегдатаев шептались и смеялись, поминая
некую острастку, которую они задали двум «Блюстителям». Я и подумал, уж не про
вас ли это. – Он вошел в темницу и участливо спросил. – Как же вы
тут, господа, без воды, еды, света?
– Плохо! Очень плохо! – вскричал
Эндлунг и кинулся нашему избавителю на шею. Полагаю, что Фоме Аникеевичу такая
порывистость, проявленная потным господином в одних кальсонах, вряд ли могла
прийтись по вкусу.
– Это камер-юнкер нашего двора Филипп
Николаевич Эндлунг, – представил я. – А это Фома Аникеевич
Савостьянов, дворецкий его высочества московского генерал-губернатора. –
И, покончив с необходимой формальностью, скорей спросил о главном. – Что с
Михаилом Георгиевичем? Освобожден?
Фома Аникеевич развел руками:
– Об этом мне ничего неизвестно. У нас
собственное несчастье. Князь Глинский застрелился. Такая беда.
– Как застрелился? – поразился
я. – Разве он не дрался с лордом Бэнвиллом?
– Сказано – застрелился. Найден в
Петровско-Разумовском парке с огнестрельной раной в сердце.
– Значит, не повезло корнетику. –
Эндлунг стал натягивать платье. – Англичанин не промазал. Жаль. Славный
был мальчуган, хоть и бардаш.
15 мая
– …А еще помощник буфетчика расколотил
блюдо для дичи из севрского сервиза. Я пока распорядился оштрафовать его на
половину месячного жалованья, а остальное на ваше усмотрение. Теперь о
горничной ее высочества Петрищевой. Лакей Крючков донес, что она была замечена
в кустах с камердинером господина Фандорина в весьма недвусмысленном виде. Я
никаких мер предпринимать не стал, ибо не знаю, как у вас заведено обходиться с
подобного сорта вольностями…
– На первый раз – внушение, – пояснил
я Сомову, отрываясь от тарелки. – На второй раз – взашей. Если понесла –
выходное пособие. У нас с этим строго.
За окнами светало, а в кухне горел свет. Я с
большой охотой съел разогретый суп и принялся за котлетки де-Роган. Больше
суток без маковой росинки во рту – это вам не шутки.
После того, как Фома Аникеевич извлек нас с
Эндлунгом из заточения, наши с лейтенантом пути разошлись. Он отправился в
Варьете, чтобы переодеться. Звал и меня, говорил, что девочки ночуют в комнатах
при театре – и накормят, и напоят, и приласкают.
Но у меня имелись дела поважней. Причем
хозяйственные заботы в число сих важных дел не входили, и помощника я
выслушивал довольно невнимательно.
– Как прошла коронация? – спросил я,
прикидывая, может ли Сомов что-либо знать о вчерашней операции. Вроде бы не
должен, но человек он, кажется, неглупый, проницательный. Во всяком случае о
причинах моего отсутствия не задал ни единого вопроса. Как бы этак понебрежнее
поинтересоваться, не привезли ли из Ильинского Михаила Георгиевича?
– Полное великолепие. Но, – Сомов
понизил голос, – среди наших поговаривают, что были нехорошие
предзнаменования…
