– Надо полагать, что этот кабинет
предназначен для садически-мазохических забав, – с видом знатока пояснил
Эндлунг.
– Каких забав?
– Зюкин, нельзя быть таким игнорамусом,
при ваших-то талантах. Все люди делятся на две категории. – Он
наставительно поднял палец. – Тех, кто любит мучить других, и тех, кто
любит, чтобы его мучили. Первых зовут садистами, вторых мазохистами, уж не
помню, почему. Вот вы, например, несомненный мазохист. Я читал, что именно
мазохисты чаще всего идут в прислугу. А я, скорее, садист, потому что ужасно не
люблю, когда меня колотят по мордасам, как вот давеча. Самые лучшие супружеские
и дружеские пары образуются из садиста и мазохиста – один дает то, что потребно
другому. То есть, проще говоря, я вас лупцую и всяко обижаю, а вам это как
пряник. Понятно?
Нет, мне это было совсем непонятно, но я
вспомнил загадочные слова вчерашней нимфы и предположил, что в странной теории
Эндлунга, возможно, есть доля истины.
Относительно кнутов и цепей я успокоился, но и
без того причин для терзаний у меня было сколько угодно.
Во-первых, собственная участь. Неужто нас и
вправду собрались заморить здесь голодом и жаждой?
Мы подошли к внешней стене, лейтенант встал
мне на плечи и долго кричал в окошко зычным голосом, но с улицы нас явно не
слышали. Потом мы стали колотить в дверь. Изнутри она была обита войлоком, и
удары выходили глухими. А снаружи не доносилось ни единого звука.
Во-вторых, меня угнетала глупость создавшегося
положения. Вчера мадемуазель Деклик должна была установить местонахождение
Линда. Сегодня Фандорин будет проводить операцию по освобождению Михаила
Георгиевича, а я сижу тут, как мышь в мышеловке, и всё по собственной дурости.
Ну а в-третьих, очень хотелось есть. Ведь
вчера не ужинали.
Я поневоле вздохнул.
– А вы, Зюкин, молодцом, – сказал
несколько осипший от криков Эндлунг. – Я всегда про таких, как вы,
говорил, что в тихом омуте черти водятся. И по красоткам ходок, и лихой
товарищ, и не плакса. Хрена ли вам в лакейской службе? Переходите лучше к нам
на «Ретвизан» старшим каптенармусом. Наши вас с дорогой душой примут – еще бы,
великокняжеский дворецкий. Всем прочим кораблям нос утрем. Нет, право.
Переведетесь с придворной службы в морские чиновники, это можно устроить.
Будете приняты в кают-компании на равных, а то сколько можно в чужие чашки
кофей разливать. Славно поплаваем, ей-богу. Я же помню, вы качку отлично
переносите. Эх, Зюкин, не были вы в Александрии! – Лейтенант закатил
глаза. – Himmeldonnerwetter, какие бордели! Вам там непременно понравится
с вашим вкусом на петиток – попадаются такие финтифлюшечки, прямо на ладошку
посадить, но при этом с полной оснасткой. Верите ли, талия – вот такусенькая, а
тут всё вот этак и вот этак. – Он показал округлыми жестами. – Я-то
сам всегда обожал женщин в теле, но понимаю и вас – в петитных тоже есть своя
привлекательность. Расскажите мне про Снежневскую, как товарищ товарищу. –
Эндлунг положил мне руку на плечо и заглянул в глаза. – Чем эта полька
всех так проняла? Верно ли говорят, что в минуты страсти она издает некие
особенные звуки, от которых мужчины сходят с ума, как спутники Одиссея от пения
сирен? Ну же! – Он подтолкнул меня локтем и подмигнул. – Полли
говорит, что во время их единственного свидания никаких особенных песнопений от
нее не слышал, но Полли еще совсем щенок и вряд ли сумел распалить в вашей
полечке истинную страсть, а вы мужчина опытный. Расскажите, что вам стоит! Все
равно живыми мы отсюда не выберемся. Очень любопытно узнать, что за звуки
такие. – И лейтенант пропел. – «Слышу, слышу звуки польки, звуки
польки неземной».
Ни о каких страстных звуках, якобы издаваемых
Изабеллой Фелициановной, мне, разумеется, ничего известно не было, а если б и
было, то я не стал бы откровенничать на подобные материи, что и постарался
выразить соответствующим выражением лица.
Эндлунг огорченно вздохнул:
– Значит, врут? Или скрытничаете? Ну
ладно, не хотите говорить, и не надо, хоть это и не по-товарищески. У моряков
этак секретничать не принято. Знаете, когда месяцами не видишь берега, хорошо
посидеть в кают-компании, рассказывая друг дружке всякие такие истории…
Издалека, будто из самих земных недр, ударил
могучий гул колоколов.
– Половина десятого, – взволнованно
перебил я лейтенанта. – Началось!
– Несчастный я человек, – горько
пожаловался Эндлунг. – Так и не увижу венчания на царство, даром что
камер-юнкер. В прошлую коронацию я еще из Корпуса не вышел. А до следующей уж
не доживу – царь моложе меня. Так хотелось посмотреть! У меня и билет на
хорошее место запасен. Аккурат напротив Красного крыльца. Сейчас, поди, как раз
из Успенского выходят?
– Нет, – ответил я. – Из
Успенского это когда еще будет. Я обряд в доскональности знаю. Хотите,
расскажу?
– Еще бы! – воскликнул лейтенант и
подобрал ноги по-турецки.
– Стало быть, так, – начал я,
припоминая коронационный артикул. – Сейчас к государю с паперти Успенского
собора обращается митрополит Московский Сергий и вещает его величеству о тяжком
бремени царского служения, а также о великом таинстве миропомазания. Пожалуй,
что уже и закончил. На самом почетном месте, у царских врат, среди златотканых
придворных мундиров и расшитых жемчугом парадных платий белеют простые мужицкие
рубахи и алеют скромные кокошники – это доставленные из Костромской губернии
потомки героического Ивана Сусанина, спасителя династии Романовых. Вот государь
и государыня по багряной ковровой дорожке шествуют к тронам, воздвигнутым
напротив алтаря, и особый трон установлен для ее величества вдовствующей
императрицы. Император нынче в Преображенском мундире с красной лентой через
плечо. Государыня в серебряно-белой парче, ожерелье розового жемчуга, а шлейф
несут четыре камер-пажа. Царский трон – древней работы, изготовлен еще для
Алексея Михайловича и именуется Алмазным, потому что в него вставлены 870 алмазов,
да еще рубины и жемчужины. Первейшие сановники империи держат на бархатных
подушках государственные регалии: меч, корону, щит и скипетр, увенчанный
прославленным бриллиантом «Орлов». – Я вздохнул, зажмурился и увидел перед
собой священный камень, как наяву. – Он весь чистый-чистый, прозрачнее
слезы и немножко отливает зелено-голубым, как морская вода на солнце. В нем
почти 200 каратов, формой он как половинка яйца, только больше, и прекрасней
бриллианта нет на всем белом свете…
