За воротами сей последний сел на извозчика и
покатил в сторону Калужской площади. Когда Карр садился в коляску, пола плаща
откинулась, и в луче заходящего солнца блеснуло что-то яркое, переливчатое,
похожее на подол парчового или атласного платья.
Эндлунг, постукивая тросточкой, прошел немного
по тротуару, остановил встречного ваньку и, перемолвившись с ним парой слов,
покатил в том же направлении. А вот Бэнвиллу не повезло – больше пролеток на
улице не было. Британец выбежал на мостовую, глядя вслед удаляющимся коляскам.
Я же на всякий случай затаился в кустах.
Прошло минут пять, а то и десять, прежде чем
милорду удалось сесть на извозчика. Очевидно, Бэнвилл знал или догадывался,
куда отправляется мистер Карр, потому что крикнул вознице что-то очень
короткое, и пролетка загромыхала по булыжнику.
Теперь настал мой черед нервничать. Но я ждать
свободного ваньку не стал – остановил мужичка-водовоза, посулил ему два
целковых, и уселся на передок рядом с бочкой. Мужичок хлестнул своего битюга
кнутом, тот тряхнул косматой гривой, фыркнул и побежал вдоль широкой улицы
ничуть не плоше извозчичьей кобылы. Должно быть, в своем солидном наряде я
смотрелся на этой дощатой телеге престранно, однако это сейчас не имело ровным
счетом никакого значения – главное, что лорд Бэнвилл оставался в поле моего
зрения.
Мы переехали уже знакомый мне Крымский мост,
повернули в переулки, и, оставив по правой руке Храм Христа Спасителя,
оказались на богатой, красивой улице, сплошь застроенной дворцами и особняками.
У одного из домов, с ярко освещенным подъездом, одна за другой останавливались
кареты и коляски. Там же, расплатившись с извозчиком, вышел и Бэнвилл. Он
миновал важного, раззолоченного швейцара и исчез в высоких, украшенных лепниной
дверях, а я остался стоять на тротуаре – водовоз со своей бочкой и моими двумя
рублями загрохотал дальше.
Судя по всему, в особняке намечался маскарад,
потому что все приезжающие были в масках. Присмотревшись к гостям, я обнаружил,
что они делятся на два типа: мужчины в обычных фраках и костюмах или же особы
неопределенного пола, подобно мистеру Карру, закутанные в длинные-предлинные
плащи. Многие прибывали парами, под руку, и я догадался, какого рода сборище
здесь происходит.
Кто-то взял меня сзади за локоть. Я обернулся
– Эндлунг.
– Это «Элизиум», – шепнул он,
блеснув глазами. – Привилегированный клуб для московских бардашей. Мой
тоже там.
– Мистер Карр? – спросил я.
Лейтенант кивнул, озабоченно двигая
подкрученными пшеничными усиками.
– Так запросто туда не влезешь. Нужно
загримироваться. Эврика! – Он хлопнул меня по плечу. – За мной,
Зюкин! Тут в пяти минутах Театр Варьете, у меня там полно приятельниц.
Он взял меня под руку и быстро повел по быстро
темнеющей улице.
– Видели, некоторые в плащах до земли?
Это и есть тапетки, у них под плащами женские платья. Из вас, Зюкин, тапетка не
получится, будете теткой. Так и быть, совершу подвиг ради августейшей семьи,
наряжусь тапеткой.
– Кем я буду? – спросил я, думая,
что ослышался.
– Теткой. Так называют тапеткиных
покровителей.
Мы повернули в служебный вход театра.
Служитель низко поклонился Эндлунгу, да еще и снял фуражку, за что получил от
лейтенанта монету.
– Быстрей, быстрей, – подгонял меня
решительный камер-юнкер, взбегая по крутой и не очень чистой лестнице. –
Куда бы лучше? А вот хотя бы в уборную Зизи. Сейчас без пяти девять, скоро
антракт.
В пустой гримерной он по-хозяйски уселся перед
зеркалом, критически осмотрел свою физиономию и со вздохом сказал:
– Усы придется к чертовой матери сбрить.
Таких жертв русский флот не приносил со времен затопления Черноморской эскадры.
Ну, бугры английские, вы мне за это ответите…
Недрогнувшей рукой он взял со столика ножницы
и откромсал сначала один ус, потом другой. Подобная самоотверженность лишний
раз продемонстрировала, что я недооценивал лейтенанта Эндлунга, а вот Георгий
Александрович на его счет был совершенно прав.
Когда храбрый моряк намылил оставшуюся щетину
и раскрыл бритву, в комнату вошли две смазливые, хоть и до невероятия
размалеванные барышни в платьях с блестками и с чрезмерно низкими декольте.
– Филя! – вскричала одна,
светловолосая, тоненькая, и бросилась на Эндлунга сзади, звонко чмокнув его в
щеку. – Какой сюрприз!
– Филюша! – не менее радостно
взвизгнула вторая, полненькая брюнетка, и поцеловала намыленного лейтенанта в
другую щеку.
– Зизи, Лола, тише! – прикрикнул он
на барышень. – Обрежусь.
Далее посыпался целый град вопросов и
комментариев, так что я уже не мог разобрать, какая из девиц что именно
сказала:
– Зачем ты сбриваешь свои усы? Ты без них
будешь сущий урод! Ах, ты затупишь своей щетиной мой «золинген»! Мы куда-нибудь
поедем после спектакля? А где Полли? Кто это с тобой? Фи, какой надутый и
несимпатичный!
– Кто несимпатичный – Афанасий? –
заступился за меня Эндлунг. – Знали бы вы… Он мне сто очков вперед даст.
Усы? Это на пари. Мы с Афанасием едем в маскарад. Ну-ка, девочки, сделайте из
меня пухляшку-симпапошку, а из него что-нибудь этакое, поавантажней. Что это?
Он снял с крючка на стене густую рыжую бороду
и сам себе ответил:
– Ага, из «Нерона». Лолочка в этой роли
просто прелесть. Повернитесь-ка, брат Зюкин…
Актрисы, ни на минуту не умолкая, весело
взялись за работу. И пять минут спустя на меня таращился из зеркала
пренеприятный господин с окладистой рыжей бородищей, такого же цвета косматыми
бровями, густыми волосами в кружок, да еще и в монокле.
Преображение Эндлунга заняло больше времени,
но зато его узнать стало уж совершенно невозможно. Поправив оборки пышного, в
сплошных рюшах платья, лейтенант нацепил полумаску, растянул густо накрашенные
губы, улыбнулся и вдруг превратился из бравого морского волка в сдобную,
разбитную бабенку. Я впервые заметил, что на его розовых щеках имеются
кокетливые ямочки.
– Шик! – одобрил Эндлунг. –
Девочки, вы просто киски. Пари будет наше. Вперед, Афанасий, время дорого!
* * *
Подходя к залитому электрическим светом
подъезду, я тоже надел полумаску. Очень боялся, что нас в клуб не впустят, но,
очевидно, мы выглядели совершенно comme il faut – швейцар распахнул перед нами
двери с почтительным поклоном.
