Надо полагать, у меня сделался весьма сердитый
вид, да и обнаженный кинжал в руке, вероятно, смотрелся презловеще. Во всяком
случае, японец явно испугался.
Он подбежал ко мне, схватил за руку и
затараторил так быстро, что я не разобрал половины:
– Чеперь я видзю, сьто вы дзействичерьно
содзяреете. Вы настоясий самурай, и я принимаю ваши идзвинения. Не нузьно
харакири.
Я понял лишь, что он отчего-то решил сменить
гнев на милость и больше на меня не сердится. Что ж, тем лучше.
* * *
Обход комнат я так и не завершил. Лакей Липпс
разыскал меня в буфетной, где я проверял, хорошо ли отутюжены салфетки, и
передал, чтобы я немедленно отправлялся в бельэтаж к Павлу Георгиевичу.
В комнате у великого князя сидел и лейтенант
Эндлунг, поглядывавший на меня с загадочным видом и куривший длинный турецкий
чубук.
– Садись, Афанасий, садись, –
пригласил его высочество, что уже само по себе было необычно.
Я осторожно опустился на краешек стула, не
ожидая от этого разговора ничего хорошего.
Вид у Павла Георгиевича был возбужденный и
решительный, однако беседу он завел вовсе не о том, чего я опасался.
– Филя давно мне втолковывал, что ты,
Афанасий, вовсе не так прост, как кажешься, – начал великий князь, кивнув
на Эндлунга, – а я ему не верил. Теперь вижу, что так оно и есть.
Я уже приготовился оправдываться, но его
высочество махнул рукой – мол, помолчи – и продолжил:
– А потому мы посоветовались и решили
привлечь тебя к делу. Ты не думай, что я какой-нибудь бессердечный шалопай и
все эти дни сидел, сложа руки или, там, по ресторанам ездил. Нет, Афанасий, это
одна видимость, а на самом деле мы с Филькой все время думали только об одном –
как помочь бедному Мике. Полиция полицией, но ведь и мы чего-то стоим. Надобно
действовать, иначе эти государственные умники добьются того, что преступники
уморят брата, а то и просто убьют. Для них стекляшка дороже!
Это была сущая правда, я и сам так думал, но,
честно говоря, не ожидал от лихих моряков чего-то дельного и потому ограничился
почтительным наклоном головы.
– У Эндлунга собственная теория, –
взволнованно проговорил Павел Георгиевич. – Филя, расскажи ему.
– Охотно, – отозвался лейтенант,
выпуская облачко дыма. – Рассудите сами, Афанасий Степанович. Тут всё куда
как просто. Что известно про этого доктора Линда?
Я подождал, пока он сам ответит на свой
вопрос, и Эндлунг продолжил, подняв палец:
– Только одно. Что он женоненавистник.
Еще бы он был не женоненавистник! Нормальный человек, охочий до бабеток, как мы
с вами [при этой ремарке я поневоле сморщился], на этакие гнусности не пойдет.
Ведь верно?
– Предположим, – осторожно сказал
я. – И что с того?
В аналитические способности бравого лейтенанта
мне как-то не верилось. Однако Эндлунг меня удивил.
– А кто терпеть не может женщин? – с
победительным видом поинтересовался он.
– Да, в самом деле, кто? – подхватил
Павел Георгиевич.
Я подумал и повторил:
– Кто?
Его высочество переглянулся с приятелем.
– Ну же, Афанасий, соображай.
Я подумал еще.
– Ну, многие женщины терпеть не могут
своих сестер по полу…
– Ах, Афанасий, как же ты тугодумен,
право! Мы ведь говорим не про женщин, а про доктора Линда.
Эндлунг веско произнес:
– Бугры.
В первое мгновение я не понял, какие бугры он
имеет в виду, но потом сообразил, что речь идет не о возвышенностях рельефа, а
французском слове bougre, которым в приличном обществе называют мужеложцев.
Впрочем, лейтенант тут же пояснил свою мысль и иным термином, в обществе не
принятым вовсе, поэтому повторять его я не стану.
– И все сразу становится ясным! –
воскликнул Эндлунг. – Линд – бугр, и вся его шайка тоже сплошь бардаши –
бугры и тапетки.
– Кто-кто? – переспросил я.
– Тапетки, они же девоньки, племяшки,
слюнтяйки ну, пассивные бардаши. Разумеется, в такой банде все друг за друга
горой! И Москву для своего злодеяния Линд выбрал неслучайно. У бардашей
благодаря дядюшке Сэму тут теперь просто Мекка. Недаром говорят: раньше Москва
стояла на семи холмах, а теперь на одном бугре.
Этот злой каламбур, намекающий на особенные
пристрастия Симеона Александровича, мне приходилось слышать и раньше. Я счел
своим долгом заметить, обращаясь к Эндлунгу:
– Неужто же вы, господин камер-юнкер,
предполагаете, что его высочество московский генерал-губернатор может быть
причастен к похищению собственного племянника?
– Нет конечно! – воскликнул Павел
Георгиевич. – Но вокруг дяди Сэма трется столько всякой швали. Да взять
хоть бы наших дорогих гостей, Карра и Бэнвилла. Предположим, лорд нам еще
худо-бедно известен, хотя тоже недавно – всего три месяца, как познакомились. А
кто таков этот мистер Карр? И чего ради Бэнвилл напросился к папеньке в гости?
– Ну как же, ваше высочество, такое
событие – коронация.
– А если дело совсем в другом? –
азартно махнул трубкой Эндлунг. – Если он вообще никакой не лорд? И уж,
конечно, особенно подозрителен этот прилизанный Карр. Вы вспомните, они
появились в Эрмитаже в самый день похищения. Всё ходят тут, вынюхивают. Я
совершенно уверен, что тот или другой, а то и оба связаны с Линдом!
– Карр, вне всякого сомнения это Карр, –
убежденно произнес великий князь. – Бэнвилл все-таки человек из высшего
общества. Такие манеры и такой выговор не подделаешь.
– А кто тебе сказал, Полли, что доктор
Линд – не человек из общества? – возразил лейтенант.
Оба были правы, и вообще всё это, на мой
взгляд, звучало очень даже неглупо. Вот уж не ожидал.
– Не сообщить ли об этих подозрениях
полковнику Карновичу? – предложил я.
– Нет-нет, – покачал головой Павел
Георгиевич. – Он или этот болван Ласовский только снова всё испортят. К
тому же у обоих полно забот в связи с завтрашней коронацией.
– Тогда господину Фандорину? –
сказал я скрепя сердце.
Эндлунг и его высочество переглянулись.
– Понимаешь, Афанасий, – протянул
великий князь, – Фандорин, конечно, человек умный, но он ведь, кажется,
готовит какую-то хитрую операцию. И пусть себе готовит.
