– Ну наконец-то! – услышал я
радостный возглас Снежневской. – Я уж не чаяла! Зачем обещать, а после
заставлять ждать?
Раздался звук продолжительного поцелуя, за
платьями скрежетнул зубами Павел Георгиевич.
– Должен был отправиться в оперу, но
сбежал… Этот негодяй Полли… В шейку, дай в шейку… И вот сюда, сюда –
непременно…
– Не сразу, не сразу… Выпьем шампанского,
в гостиной уж приготовлено…
– К черту шампанское! Я весь горю.
Беллочка, без тебя я здесь был, как в аду. О, если б ты только знала!.. Но
после, после… Расстегни этот проклятый воротник!
– Нет, это невыносимо! – донесся из
шкафа прерывающийся шепот.
– Сумасшедший… Вся семья сумасшедшие… Ты
начал что-то говорить о Полли?
– Мальчишка совсем отбился от рук!
Решено, я отправляю его на Тихий океан. Ты знаешь, по-моему, он к тебе
неравнодушен. Сопляк. Я знаю, что могу полностью на тебя положиться, однако
учти, что в плавании он подхватил дурную болезнь…
Гардероб качнулся, хлопнула дверца.
– Он лжет! – истошно закричал Павел
Георгиевич. – Я вылечился! Ах, подлец!
– Что-о-о?! – страшным голосом
взревел Георгий Александрович. – Как ты… Да как ты… посмел?!
В ужасе я приоткрыл дверцу и увидел такое, что
было бы невозможно представить и в самом кошмарном сне: их высочества вцепились
друг другу в горло, причем Павел Георгиевич лягал отца носком сапога по
лодыжкам, а Георгий Александрович выкручивал сыну ухо.
Изабелла Фелициановна попробовала было
вклиниться между дерущимися, но генерал-адмирал слегка задел маленькую балерину
локтем, и она отлетела к постели.
– Афанасий! – повелительно крикнула
Снежневская. – Они убьют друг друга!
Я выскочил из гардероба, готовый принять на
себя удары обеих сторон, но это не понадобилось, потому что их высочества
уставились на меня во все глаза, и от этого сражение прекратилось само собой.
Я случайно увидел в трюмо свое отражение и
содрогнулся. Волосы растрепаны, бакенбарды всклокочены, а к плечу прицепилось
что-то розовое, кружевное – то ли лиф, то ли панталоны. От совершеннейшей
потерянности я сдернул постыдный предмет и спрятал его в карман.
– Не… не будет ли каких-нибудь
приказаний? – пролепетал я.
Их высочества переглянулись, и вид у обоих был
такой, будто с ними вдруг заговорил гобелен или стенной барельеф. Во всяком
случае, угроза сыно– или отцеубийства явно отпала, и я вновь поразился
присутствию духа и остроте ума Изабеллы Фелициановны.
Судя по всему, о том же подумали и их
высочества, потому что одновременно сказали почти одно и то же.
– Ну, Белла, ты удивительнейшая
женщина, – пробасил Георгий Александрович.
А Павел Георгиевич пропел растерянным
тенорком:
– Изабо, я никогда тебя не пойму…
– Ваши высочества, – вскинулся я,
осознав, в каком кощунственном заблуждении пребывают великие князья. – Я
вовсе… Я не…
Но Павел Георгиевич, не выслушав, обернулся к
Снежневской и с детской обидой воскликнул:
– Ему, ему, значит, можно, а мне нельзя?
Я вовсе утратил дар речи, не зная, как
разрешить эту ужасную ситуацию.
– Афанасий, – твердо сказала
Изабелла Фелициановна. – Сходите в гостиную и принесите коньяку. Да не
забудьте нарезать лимон.
Я с неимоверным облегчением бросился выполнять
приказание и, честно говоря, не слишком торопился возвращаться. Когда же вошел
с подносом, застал совсем другую картину: балерина стояла, а их высочества
сидели по обе стороны от нее на пуфиках. Мне некстати вспомнилось представление
цирка Чинизелли, куда мы с мадемуазель водили Михаила Георгиевича на Пасху. Там
на тумбах сидели рычащие львы, а между ними расхаживала храбрая тоненькая дрессировщица
с огромным хлыстом в руке. Сходство усугублялось еще и тем, что ростом все трое
– стоящая Снежневская и сидящие великие князья – были вровень.
– … Люблю вас обоих, – услышал я и
остановился в дверях, потому что соваться с коньяком было явно не ко времени. –
Вы оба мне родные – и ты, Джорджи, и ты, Полли. Вы ведь тоже друг друга любите,
правда? Разве есть на свете что-нибудь драгоценнее нежной привязанности и
родственных чувств? Мы же не какие-нибудь вульгарные мещане! Зачем ненавидеть,
если можно любить? Зачем ссориться, если можно дружить? Не поедет Полли ни в
какой Владивосток, нам будет без него плохо, а ему без нас. И мы отлично всё
устроим. Полли, когда у тебя дежурство в гвардейском экипаже?
– По вторникам и пятницам, –
захлопал глазами Павел Георгиевич.
– А у тебя, Джорджи, когда заседания в
министерстве и Государственном совете?
Георгий Александрович с несколько туповатым
(прошу прощения, но иного определения подобрать не могу) видом ответил:
– По понедельникам и четвергам. А что?
– Видите как удобно! – обрадовалась
Снежневская. – Вот всё и устроилось! Ты, Джорджи, будешь приходить ко мне
во вторник и пятницу. А ты, Полли, в понедельник и четверг. И мы все будем
очень-очень любить друг друга. А ссориться не станем вовсе, потому что не из-за
чего.
– Ты любишь его так же, как меня? –
набычился генерал-адмирал.
– Да, потому что он твой сын. Он так на
тебя похож.
– А… а Афанасия? – оглянулся на меня
ошарашенный Павел Георгиевич.
Глаза Изабеллы Фелициановны блеснули, и мне
вдруг показалось, что эта ужасная, невозможная, монструозная сцена ей совсем не
в тягость.
– И Афанасия. – Честное слово, она
мне подмигнула! Не может быть – видимо, померещилось, или же у нее от нервов
чуть дернулся уголок глаза. – Но по-другому. Он ведь не Романов, а у меня
странная судьба. Я могу любить только мужчин этой фамилии.
А вот последнее прозвучало уже совершенно
серьезно, как будто в эту минуту госпожа Снежневская сделала для себя какое-то
удивительное и, возможно, не очень радостное открытие.
13 мая
Я оказался в ложном и мучительном положении,
из которого не знал, как выбраться.
