– Чушь, – резюмировал Карнович,
дослушав меня до конца. – Полная чушь. Так я, собственно, и предполагал.
О сне нечего было и думать. Я ходил
взад-вперед по коридору бельэтажа, ломая пальцы. Одновременно боялся, что
разбужу своим топтанием Георгия Александровича, и внутренне желал этого. Тогда
он спросил бы, что я здесь делаю в этот глухой час и почему на мне нет лица, а
я рассказал бы его высочеству всё, как есть.
Но надежда была мелкой и недостойной. После
того, что пережил сегодня великий князь, я не мог обрушивать на него еще и это.
Поэтому ходить я перестал и сел на лестничной площадке.
На рассвете, когда робкие нити новорожденного
солнца пролегли от окна по зеркальному паркету, на лестнице раздались легкие
шаги, и я увидел Ксению Георгиевну, кутавшуюся в легкую кружевную шаль.
– Афанасий, ты? – спросила она, не
то чтобы не удивившись, а будто не придав особенного значения нашей встрече в
такой необычный час.
Лицо у ее высочества было странное, никогда
прежде мною не виденное – словно бы совсем новое.
– Как невероятно всё, – сказала
Ксения Георгиевна, садясь на ступеньку. – Жизнь такая странная. Ужасное и
прекрасное рядом. Я никогда не чувствовала себя такой несчастной и такой
счастливой. Я чудовище, да?
У ее высочества были распухшие глаза и губы.
Ну, глаза – это от слез. А губы?
Я только поклонился, но ничего не ответил,
хотя очень хорошо понял смысл ее слов. Если бы осмелился, то сказал бы: «Нет,
ваше высочество, чудовище не вы, а Эраст Петрович Фандорин. Вы же всего лишь
юная, неопытная девица».
– Спокойной ночи, ваше высочество, –
в конце концов вымолвил я, хотя ночь уже кончилась, и отправился к себе.
Не раздеваясь сел в кресло и какое-то время
тупо сидел, слушая, как щебечут утренние птицы, имена которых я не знал. Быть
может, соловьи или какие-нибудь дрозды? Никогда не разбирался в подобных вещах.
Слушал-слушал и не заметил, как уснул.
* * *
Мне приснилось, что я – электрическая лампа и
должен освещать залу, в которой кружатся вальсирующие пары. Сверху мне было
отлично видно сияние эполет, блеск алмазных диадем, золотые искорки на
мундирном шитье. Играла музыка, под высокими сводами перекатывалось эхо
множества голосов, сливавшихся в неразличимый гул. И вдруг я заметил, как
столкнулись две пары. Потом еще и еще. Кто-то упал, кого-то подхватили на руки,
но оркестр играл все быстрее и быстрее, и кружение танцующих ни на миг не
прекращалось. Внезапно я понял, в чем дело – я плохо справляюсь со своей
работой, мой свет слишком тускл, от этого и происходит беспорядок. Охваченный
паникой, я напрягся, чтобы гореть ярче, но у меня ничего не получилось.
Наоборот, в зале с каждой секундой делалось сумрачней. Прямо навстречу друг
другу неслись, кружась, две блистательные пары – и не видели, что столкновение
неминуемо. Я не знал, кто это, но судя по тому, как почтительно расступилась
остальная публика, то были не обычные гости, а августейшие особы. Сделав над
собой неимоверное усилие, так что зазвенела тонкая стеклянная оболочка, я весь
напрягся – и свершилось чудо: я сам и весь мир вокруг наполнились
ослепительным, всеозаряющим светом. Острейшее блаженство этого волшебного
мгновения заставило меня вострепетать, закричать от восторга – и проснуться.
Я открыл глаза и тут же зажмурился от
ярчайшего солнца, очевидно, только сию секунду достигшего моего лица.
Последние перекаты химерического восторга
немедленно сменились испугом: судя по тому, как высоко в небе стоял сияющий
диск, время было позднее. Во всяком случае, час завтрака наверняка уже миновал.
Я охнул, вскочил на ноги и лишь теперь
вспомнил, что все еще освобожден от хозяйственных обязанностей – ими временно
занимается Сомов. А затем, прислушавшись, обратил внимание на то, как тихо в
доме.
Ну да, разумеется. Все легли так поздно, что,
судя по всему, никто еще не вставал.
Умывшись и освежив одежду, я прошел по службам
и убедился, что слуги во всяком случае не спят и стол к завтраку уже накрыт.
Вышел во двор проверить, готовы ли экипажи к
выезду, а заодно завернул и в сад – нарвать тюльпанов для Ксении Георгиевны и
анютиных глазок для мадемуазель Деклик.
На лужайке мне повстречался господин Фандорин.
Вернее, я увидел его первым и безотчетно спрятался за дерево.
Эраст Петрович снял белую рубашку, сделал
руками какие-то мудреные движения и вдруг, подпрыгнув, повис на нижней ветке
раскидистого клена. Немного покачался и стал выделывать нечто совершенно
фантастическое: перелетать с ветки на ветку, ловко перебирая руками. Подобным
манером он совершил полный оборот вокруг клена и проделал ту же процедуру еще
раз.
Я не мог оторвать глаз от его поджарого,
мускулистого тела, испытывая жгучее, совершенно несвойственное мне чувство
клокочущей и бессильной ярости. О, если б я был колдуном, я немедленно превратил
бы этого человека в какую-нибудь обезьяну – пусть тогда скакал бы себе по
деревьям сколько захочет.
Сделав усилие, я отвернулся и заметил, как в
одном из окон первого этажа откинулась штора. Кажется, это была комната мистера
Карра. Тут же я разглядел и самого англичанина. Он неотрывно смотрел на
фандоринскую гимнастику: губа закушена, пальцы ласкающим движением гладят
стекло, и выражение лица самое мечтательное.
День, начавшийся так поздно, тянулся с
мучительной неторопливостью. Я пробовал занять себя заботами по дому и
подготовкой к грядущим приемам, раутам и церемониям, но вскоре отказался от
всех ответственных дел, ибо ими нужно заниматься всерьез и с полной
сосредоточенностью, а мои мысли были бесконечно далеки от обсуждения меню,
полировки столового серебра и проветривания парадных мундиров и платий.
Мне так и не удалось перемолвиться словом с
мадемуазель, потому что с ней неотлучно находился Карнович. Всё что-то
втолковывал ей по поводу очередной встречи с похитителями, а в два часа
пополудни гувернантку посадили в экипаж и увезли – я только видел со спины, как
она, высоко подняв голову, спускается по ступеням крыльца. В руке сумочка, а
там, надо полагать – Малый бриллиантовый букет, прекрасное произведение работы
лейб-ювелира Пфистера.
