Когда я выехал из ворот в двуколке с откинутым
верхом, дождь лил уже всерьез, и я вымок еще прежде, чем доехал до Калужской
площади. Это бы полбеды, но во всем потоке экипажей, кативших по Коровьему
валу, в этаком бесстрашном виде оказался я один, что со стороны должно было
казаться странным. Солидный человек при больших усах и бакенбардах почему-то не
желает поднять на коляске кожаный фартук: с краев котелка ручьем стекает вода,
лицо тоже всё залито, хороший твидовый костюм повис мокрым мешком. Однако как
иначе меня опознали бы люди доктора Линда?
У моих ног стоял тяжелый чемодан, битком
набитый четвертными. Впереди и сзади, храня осторожную дистанцию, ехали агенты
полковника Карновича. Я пребывал в странном спокойствии, не испытывая ни
страха, ни волнения – наверное, нервы пришли в онемение от долгого ожидания и
сырости.
Назад оглядываться я не смел, ибо это
строжайше запрещалось инструкцией, но по бокам время от времени поглядывал,
присматриваясь к редким прохожим. За полчаса до выезда мне протелефонировал
Фома Аникеевич и сказал:
– Господин Ласовский решил принять
собственные меры – я слышал, как он докладывал его высочеству. Расставил
филеров от Калужской площади до самой Москвы-реки, в полусотне шагов друг от
друга. Велел им не зевать и брать всякого, кто приблизится к вашему экипажу.
Боюсь, не произошло бы от этого опасности для Михаила Георгиевича.
Филеров я распознавал без труда – кто ж кроме
них станет прогуливаться со скучающим видом под таким ливнем? Только помимо
этих господ с одинаковыми черными зонтами на тротуарах, почитай, никого и не
было. Лишь ехали экипажи в обе стороны, и тесно – чуть не колесо к колесу. За
Зацепским валом (название я прочел на табличке) сбоку ко мне пристроился
батюшка в колымаге с натянутым клеенчатым верхом. Сердитый, спешил куда-то и
все покрикивал на переднего кучера: «Живей, живей, раб божий!» А куда живей,
если впереди сплошь кареты, коляски, шарабаны и омнибусы?
Миновали речку или канал, потом реку пошире,
цепочка из филеров давно закончилась, а никто меня так и не окликнул. Я уж было
совсем уверился, что Линд, приметив агентов, решил от встречи отказаться. На
широком перекрестке поток остановился – городовой в длинном дождевике, отчаянно
свистя, дал дорогу проезжающим с поперечной улицы. Воспользовавшись заминкой,
меж экипажей засновали мальчишки-газетчики, вопя: «Газета-копейка!» «Московские
ведомости!» «Русское слово!»
Один из них, с прилипшим ко лбу льняным чубом
и в темной от влаги плисовой рубахе навыпуск вдруг схватился рукой за оглоблю и
проворно плюхнулся рядом со мной на сиденье. Такой он был юркий, маленький, что
за стеной дождя с задних колясок его навряд ли и разглядели.
– Вертай вправо, дядя, – сказал
паренек, толкнув меня локтем в бок. – И башкой не верти, не велено.
Мне очень хотелось оглянуться, не прозевали ли
агенты такого неожиданного посланца, но я не посмел. Сами увидят, как я сверну.
Потянул вожжи вправо, щелкнул хлыстом, и
лошадь повернула в косую улицу, очень приличного вида, с хорошими каменными
домами.
– Гони, дядя, гони! – крикнул
мальчишка, оглядываясь. – Дай-ка.
Вырвал у меня хлыст, свистнул по-разбойничьи,
стегнул каурую, и та что было мочи загрохотала копытами по булыжнику.
– Вертай туды! – Мой провожатый
ткнул пальцем влево.
Мы вылетели на улочку поменьше и попроще,
промчали квартал, и повернули еще. Потом еще и еще.
– Туды ехай, в подворотню! – показал
газетчик.
Я придержал вожжи, и мы въехали в темную,
узкую арку.
Не прошло и полминуты, как мимо с топотом и
лязгом пронеслись две коляски с агентами, потом стало тихо, только дождь,
разлетаясь брызгами, все гулче колотил по мостовой.
– Дальше-то что? – спросил я,
осторожно приглядываясь к посланцу.
– Жди, – важно обронил он, дуя на
озябшие ладони.
Получалось, что на дворцовую полицию
рассчитывать нечего и я предоставлен самому себе. Но страшно мне не было, ибо с
таким противником я уж как-нибудь справился бы и один. Мальчишка – это уже
кое-то. Схватить за худенькие плечи, как следует потрясти, и расскажет, кто его
подослал. Вот ниточка и потянется.
Я пригляделся к малому получше, отметил
припухший, совсем не детский рот, сощуренные глаза. Волчонок, истинный
волчонок. Из такого правды не вытрясешь.
Вдруг издали снова донесся звук
приближающегося экипажа. Я вытянул шею, и мальчишка немедленно этим
воспользовался. Я услышал шорох, обернулся, а рядом со мной уже никого не было,
только смазанный след на мокром сиденье.
Грохот был уже совсем близко. Я соскочил с
козел, выбежал из подворотни на тротуар и увидел четверку крепких вороных
коней, прытко катившую за собой наглухо зашторенную карету. Возница в низко
опущенном капюшоне громко выстреливал над блестящими конскими спинами длинным
кнутом. Когда экипаж поровнялся с аркой, шторки внезапно распахнулись, и я
увидел прямо перед собой бледное личико его высочества, золотые кудри и
знакомую матросскую шапочку с красным помпоном.
Михаил Георгиевич тоже меня увидел и звонко
закричал:
– Афон! Афон!
Именно так он меня всегда и звал.
Я тоже хотел крикнуть, разинул рот, но только
всхлипнул.
Господи, как быть?
Выгонять из подворотни двуколку задом – целая
история, не поспеешь.
Не помня себя и не соображая, что делаю, я
кинулся бежать за каретой. Даже не заметил, как с головы слетел мокрый котелок.
– Стой! – кричу. – Стой!
Над крышей мне было видно круглую шляпу
кучера, да взлетающий кнут.
Никогда в жизни я так не бегал, даже и в
бытность дворцовым скороходом.
Конечно, нипочем бы мне не догнать четверку
лошадей, если б улочка вдруг не стала заворачивать круто вбок. Карета немного
замедлила ход, слегка качнувшись на сторону. Я в несколько огромных скачков
сократил расстояние, прыгнул и уцепился обеими руками за багажную скобу.
Подтянулся и совсем уже было влез на запятки, но тут возница, не оборачиваясь,
вымахнул кнутом назад, поверх крыши, ожег меня по темени, и я сорвался. Упал
лицом в лужу, да еще прокатился по ней, подняв целый фонтан брызг. Приподнялся
на руках, но карета уже сворачивала за угол.
А когда, хромая и вытирая рукавом испачканное
лицо, вернулся к двуколке, чемодана с деньгами там уже не было.
