Угодил Емеля сразу на войну, в австрийскую
кампанию, и провоевал не то семь, не то восемь лет почти без передышки – то с
французами, то с персами, то с шведами, то с турками, то снова с французами.
Лез в самые горячие места, при любом отчаянном предприятии вызывался охотником.
Много раз ранен был, медалями отмечен, нашивки унтер-офицерские заслужил, а все
ему мало. И в кампанию двенадцатого года, за дело под Смоленском, когда в роте
поубивало всех командиров, выпала Емельяну заветная награда: сам генерал от
инфантерии князь Багратион его расцеловал и представил к офицерскому чину, что
по тем временам почти никогда и не случалось.
После того Емельян Зюкин отвоевал еще два
года, дошел с армией до самого Парижа, а как вышло замирение, сразу попросился
в долгий отпуск, хотя был у начальства на самом лестном счету и мог надеяться
на дальнейшее продвижение по службе. Но моему прадеду нужно было другое – его
смелый до несбыточности план, наконец, близился к исполнению.
На родину Емельян вернулся не просто
дворянином и гренадерским поручиком, но еще и с собственным небольшим
капиталом, потому что жалования во все эти годы не тратил, при увольнении в
отпуск получил наградные и лечебные, да и первоначальные семьсот рублей из-за
процентов чуть не вдвое выросли.
И в его родном селе всё как нельзя лучше
складывалось. Поместье пожгли французы, так что господа совсем разорились и
теперь жили в поповском доме. Молодой барин, былой товарищ Емельяна по играм,
погиб при Бородине, а та самая девица, из-за которой прадед затеял свою
отчаянную игру с судьбой, осталась без жениха, сложившего голову под Лейпцигом.
В общем, перед предметом своих мечтаний Емельян предстал почти что
ангелом-избавителем.
Явился он к ней в бревенчатую поповскую избу
при крестах, в парадном мундире. Барышня вышла в стареньком латаном платье, и
собой от пережитых испытаний сделалась нехороша, так что он ее не сразу и
признал. Но это ему было все равно, потому что он не барышню любил, а свою
невозможную мечту.
Только ничего у него не вышло. Барышня
встретила его поначалу ласково, даже обрадовалась старому знакомцу, но на
предложение руки и сердца ответила обидным удивлением, да еще сказала, что,
мол, лучше в приживалки к родственникам пойдет, нежели станет «госпожой
Зюкиной».
От этих слов Емельян впал в помрачение разума.
Никогда прежде хмельного в рот не брал, а тут пустился в такой загул, что
добром не кончилось. Спьяну при публике содрал с себя эполеты и кресты, топтал
их ногами и кричал бессвязные слова. За посрамление звания был судим, лишен и
офицерского чина, и дворянства. Совсем бы спился, да по счастливому случаю
попался на глаза своему бывшему полковому командиру князю Друбецкому. Тот
пожалел пропащего человека и в память о прежних заслугах устроил камер-лакеем в
Царское Село.
Так судьба нашего рода и определилась.
* * *
Когда лицо низменного происхождения питает
недопустимые мечты в отношении особы высшего порядка, это прискорбно и даже,
может быть, возмутительно, но не столь уж опасно, потому что, как говорится,
бодливой корове Бог рогов не дал. Но увлеченность в обратном направлении,
нацеленная не снизу вверх, а сверху вниз чревата нешуточными осложнениями. У
всех в памяти еще свеж случай с великим князем Дмитрием Николаевичем, вопреки
воле государя женившимся на разведенной даме и за это высланным из пределов
империи. А нам, дворцовым служителям, известно и то, как нынешний государь, в
бытность цесаревичем, со слезами молил августейшего отца освободить его от
престолонаследия и дозволить морганатический брак с балериной Снежневской.
То-то все трепетали, да уберегли Господь и крутой нрав покойного царя.
Поэтому волнение, охватившее меня после
пресловутого теннисного состязания, вполне понятно, тем более что у Ксении
Георгиевны уже и жених имелся, скандинавский принц с хорошими видами на
королевскую корону (всем было известно, что его старший брат, наследник
престола, болен чахоткой).
Мне срочно нужно было посоветоваться с
кем-нибудь, разбирающимся в душевном устройстве юных девушек, ибо сам я, как
явствует из вышеизложенного, считать себя докой в подобных материях не мог.
После продолжительных колебаний я решил
довериться мадемуазель Деклик и сообщил ей о своем опасении в самых общих и
деликатных выражениях. Мадемуазель, тем не менее, отлично меня поняла и – что
меня озадачило – нисколько не удивилась. Более того, отнеслась к моим словам с
поразительным легкомыслием.
– Да-да, – рассеянно кивнула
она. – Я тоже замечала. Он кхасивый мужчина, а она в такой возхаст. Это
ничего. Пускай Ксения немножко знает любовь, пока ее не положили в стеклянный
колпак.
– Как вы можете такое говорить! – в
ужасе воскликнул я. – Ее высочество уже просватана!
– Ах, месье Зьюкин, я видела в Вена ее
жених пхинц Олаф. – Мадемуазель сморщила нос. – Как это вы меня учили
находное выхажение… Олаф цахя небесного, да?
– Но в случае кончины старшего брата – а
всем известно, что он болен чахоткой – принц Олаф окажется первым в линии
престолонаследования. Это значит, что Ксения Георгиевна может стать королевой!
Покоробившее меня замечание гувернантки,
конечно, следовало отнести на счет ее подавленного состояния. Я заметил, что с
утра мадемуазель отсутствовала, и, кажется, догадался, в чем дело. Без сомнений
она, с ее деятельным и энергичным характером, не смогла сидеть сложа руки –
верно, попыталась предпринять какие-то собственные поиски. Только что она может
одна в чужой стране, в незнакомом городе, когда и полиция чувствует себя
беспомощной.
Вернулась мадемуазель такая усталая и
несчастная, что больно было смотреть. Отчасти из-за этого – желая отвлечь ее от
мыслей о маленьком великом князе, я и завел разговор о волнующем меня предмете.
Чтобы немного успокоить, рассказал о том, как
повернулось дело. Упомянул (разумеется, безо всякого выпячивания собственной
роли) об ответственной миссии, выпавшей на мою долю.
Я ожидал, что при известии о том, что
забрезжила надежда, мадемуазель обрадуется, но она, дослушав до конца,
посмотрела на меня с выражением какого-то странного испуга и вдруг сказала:
– Но ведь это очень опасно. – И,
отведя глаза, прибавила. – Я знаю, вы смелый… Но не будьте слишком смелый,
хохошо?
Я немного растерялся, и возникла не очень
ловкая пауза.
– Ах, какая незадача, – наконец
нашелся я, поглядев в окно. – Снова дождь пошел. А ведь на вечер назначена
сводная хоровая серенада для их императорских величеств. Дождь может всё
испортить.
– Лучше думайте о себе. Вам нужно ехать в
откхытом экипаж, – тихо сказала мадемуазель, почти не спутав падежей, а
последняя фраза у нее вышла совсем чисто. – Долго ли пхостудиться.
* * *
