– Вы про это так думаете? – покачал
головой Фома Аникеевич. – А по-моему, нехорошо это. Править, как и жить,
надобно легко и радостно, судьба таких любит. А кто сам на себя беду накликает,
к тому она тучей валит. У нас и без того государство не очень-то веселое, а
если еще и государь этак каркать станет… Опять же и ее величество тоже ведь
характером тяжелы и нерадостны. Вот войдет царь в возраст и силу, станет
править сам, и министров себе таких же мрачных и неудачливых подберет. Известно
– каков царь, таков и псарь.
Меня поразило не то, что Фома Аникеевич так
свободно рассуждает о его величестве (это в нашем кругу меж своими заведено и
для дела полезно), а то, что он ничуть не сторожится чужого человека – японца.
Очевидно, в мое отсутствие фандоринский слуга успел чем-то заслужить особенное
доверие Фомы Аникеевича. Он человек проницательный, людей видит насквозь и
отлично знает, при ком что можно говорить, а что нельзя.
По гладкой, бесстрастной физиономии азиата
было неясно, понимает ли он, о чем идет речь, или же просто надувается чаем.
– А что об этом думаете вы, Афанасий Степанович? –
обернулся Фома Аникеевич ко мне, и по его вопросительному взгляду я понял, что
вопрос задан совсем в ином смысле: считаю ли я возможным обсуждать главное или
же предпочту ограничиться беседой на отвлеченный предмет.
– Поживем – увидим, – ответил я,
садясь и звоня в колокольчик, чтобы Липпс налил и мне чаю. – В истории
бывало, что весьма слабовольные наследники со временем проявляли себя самым
достойным образом. Взять хотя бы Александра Благословенного или того же
Франца-Иосифа.
Говорил одно, а думал про другое: вправе ли я
говорить о принятом наверху решении?
Японец так или иначе узнает от своего хозяина.
Мадемуазель в неведении тоже держать нельзя – это было бы слишком жестоко. Фома
Аникеевич и Лука Емельянович могут дать дельный совет. Неловкость создавало
только присутствие мистера Фрейби.
Почувствовав мой взгляд, британец, оторвал
глаза от книги и пробурчал что-то неразборчивое – трубка закачалась вверх-вниз.
– Я всё знаю, – перевела мадемуазель
на русский, произнося вместо «всё» «всио». – Милохд хассказал.
Батлер снова уткнулся в книгу, давая понять,
что на него можно не обращать внимания.
Что ж, значит, и в Англии у господ от
дворецких секретов нет. Тем лучше.
Я коротко рассказал своим товарищам о письме,
о зловещем докторе и о решении, принятом на тайном совете. Слушали меня молча.
Только когда я сказал о том, что доктор Линд своих пленников живыми не
возвращает, мадемуазель не сдержавшись ахнула и сжала над столом крепкие
кулачки. Чтобы помочь ей справится с понятным волнением, я сделал небольшое
отступление, поведав о чудесной выдержанности, проявленной Георгием
Александровичем. Но отклик мадемуазель (как это, впрочем, часто бывало) меня
удивил.
– У Геохгий Александхович шестехо сыновья
от ее высочество и еще два от маленькой балехины. Если бы доктох Линд похищал
единственная дочь его высочество – о, он вел бы себя совсем не так.
Я, признаться был эпатирован – и самим
суждением (возможно, не лишенным справедливости, потому что любимицей Георгия
Александровича и в самом деле являлась Ксения Георгиевна), и нетактичным
упоминанием о госпоже Снежневской.
Фома Аникеевич повернул разговор и тем смягчил
неловкость:
– Не можем ли мы, слуги, со своей стороны
что-либо сделать?
Вот что значит истинный дворецкий – в
нескольких скупых словах сразу отмел шелуху и обозначил главное. Все-таки все
мы перед ним сущие карлики.
– Извините, Афанасий Степанович, что я
говорю это, – с всегдашней своей учтивостью продолжил Фома
Аникеевич, – однако речь идет не только о жизни Михаила Георгиевича, но и
о материях еще более значительных – судьбе монархии и самое российской
государственности. При всех наших внутренних потрясениях, разбродах и шатаниях,
при явной слабости и неопытности государя – еще и такой удар, да на глазах у
общества и всего мира. Здесь можно ожидать каких угодно последствий. Мы, слуги
дома Романовых, не должны этого допустить.
Японец бухнул блюдцем о стол, и так
стремительно наклонился лбом к скатерти, что я испугался – не апоплексия ли.
Нет, оказалось, что это такой поклон. Склонив круглую голову к самой скатерти,
азиат с чувством обратился к Фоме Аникеевичу:
– Это срова истинного самурая.
Фома-сэнсэй, вы брагародный черовек.
«Самурай» – это такой японский рыцарь, я
читал. Что означало слово «сэнсэй», мне было неизвестно. Надо полагать,
какое-нибудь почтительное восточное обращение навроде cher maotre.
Фома Аникеевич ответил вежливым поклоном, и
японец распрямился.
– Нада памагачь маему гаспадзину, –
заявил он на своем диковинном, но вполне понятном русском. – Мой гаспадзин
одзин модзет спасчи маренького одзи и чесчь империи.
– Я много слышал об Эрасте Петровиче,
господин Маса, – сказал Фома Аникеевич. – Кажется, во времена
губернаторства князя Долгорукого он совершил здесь, в Москве, немало выдающихся
деяний?
Я не знал, что Фома Аникеевич осведомлен о Фандорине,
но ничуть этому не удивился.
Японец же солидно произнес:
– Да, отень-отень много. Но это
невадзьно. Вадзьно, сьто мой гаспадзин не будзет жичь, есри живет докутор Ринд.
Сказано было не вполне складно, но смысл я
понял.
Мадемуазель спросила с совсем иным акцентом,
гораздо более приятным для слуха:
– Но что он может сдьелать, ваш господин?
– Всё, – отрезал Маса. –
Господзин модзет сдерачь всё. Докутор Ринд жичь не будзет.
Фома Аникеевич вздохнул, что, очевидно,
означало: вашими бы устами да мед пить.
– Сударыня, господа. Я предлагаю
следующее…
Сразу стало тихо, и даже мистер Фрейби
оторвался от книги, с интересом глядя на Фому Аникеевича поверх очков.
– Наши господа, к сожалению, в неважных
отношениях между собой. Это может помешать делу. Давайте договоримся, что хоть
мы, слуги, будем заодно. Станем предупреждать друг друга и уберегать его
величество и их высочества от ошибок. Насколько это в наших силах.
Так и было сказано – просто и мудро.
Тут в лакейскую просунул голову мой помощник
Сомов и, приложив руку к груди, извинился:
– Афанасий Степанович, господа, прошу
прощения, но мадемуазель Деклик просят к ее высочеству.
И тут же с поклоном удалился.
