– Я оставила его в… – Она пощелкала
пальцами, вспоминая слово, но так и не вспомнила. – La gloriette.
Говохилка? Хазговохка?
– Беседка, – подсказал я. –
Идемте вместе. Его высочество, должно быть, очень напуган.
За кустами открылась довольно широкая лужайка,
посередине которой белела деревянная кружевная беседка.
Не обнаружив в ней Михаила Георгиевича, мы
стали звать его, решив, что великий князь вздумал поиграть с нами в прятки.
На крики пришел Фандорин. Он осмотрелся по
сторонам и вдруг присел на корточки, разглядывая что-то в траве.
Это был розовый китайский леденец,
раздавленный чем-то тяжелым – вероятно, каблуком.
– Черт, черт, черт! – вскричал
Фандорин, ударив себя кулаком по ляжке. – Я должен был это предвидеть!
И бросился напролом через кусты.
7 мая
Не стану описывать событий вечера и ночи,
последовавших за исчезновением его высочества, потому что никаких событий,
собственно, и не было. Главной заботой лиц, осведомленных о случившемся, было
сохранение тайны, и поэтому внешне всё выглядело так, будто совершенно ничего
не произошло, разве что ежеминутно трезвонили телефоны, да еще слишком уж
отчаянным аллюром носились верховые по треугольнику Эрмитаж – Петровский дворец
– генерал-губернаторская резиденция.
Вся эта тщательно скрываемая, но весьма
активная (чтобы не сказать суматошная) деятельность не дала ровным счетом
никаких результатов, ибо непонятно было самое главное: кому и зачем
понадобилось похищать маленького кузена его величества.
А прояснилась загадка только утром, когда с
обычной городской почтой в Эрмитаж доставили письмо без какого-либо штемпеля –
сам почтальон не мог объяснить, откуда оно такое взялось у него в сумке.
Из-за этого самого письма государь, успевший с
утра принять своих благодарных азиатских подданных – его светлость эмира
Бухарского и его высокостепенство хана Хивинского, в последний миг отменил
парад на Ходынском поле под предлогом дождливой и холодной погоды, а сам тайным
образом, в обычной закрытой карете, на козлах которой сидел его личный камердинер
Дормидонт Селезнев, и в сопровождении одного только начальника дворцовой
полиции прибыл к нам в Эрмитаж. Вот когда проявилось главное достоинство этого
паркового дворца, явствующее из его названия, – отдаленность и
уединенность.
Таким же конспиративным манером прибыли дядья
его величества великие князья Кирилл Александрович и Симеон Александрович:
первый один (на козлах сидел его дворецкий Лука Емельянович), второй с
адъютантом князем Глинским (лошадьми правил самый уважаемый из всех ныне
здравствующих дворецких, можно сказать, старейшина нашего цеха Фома Аникеевич).
У нас в доме о чрезвычайном происшествии кроме
Семьи знали я и мадемуазель Деклик, англичане (потому что утаить от них все
равно было бы невозможно) и лейтенант Эндлунг (по той же самой причине и еще
потому, что у Павла Георгиевича не имелось секретов от своего беспутного
друга). Слугам, живущим в доме, я ничего объяснять не стал и только запретил
под каким-бы то ни было предлогом покидать пределы Эрмитажа. Будучи природными
дворцовыми служителями, они никаких вопросов задавать не стали. А московским,
что квартировали над конюшней, было объявлено, что его высочество уехал
погостить в Ильинское, в загородный дворец его дяди генерал-губернатора.
Екатерине Иоанновне в Петербург, разумеется,
ничего сообщать не стали. Зачем зря волновать ее высочество? Да и потом, вплоть
до прибытия зловещего письма, у всех нас жила надежда, что произошло какое-то
недоразумение и Михаил Георгиевич в самом скором времени вернется в Эрмитаж
здоровым и невредимым.
Нужно ли говорить, что ночью я почти не
сомкнул глаз? Мне мерещились картины одна страшнее другой. То представлялось,
что его высочество провалился в какую-нибудь неприметную, заросшую травой
расселину, и я заполночь, уже в который раз, гнал слуг с факелами осматривать
парк, выдумав, будто Ксения Георгиевна, гуляя, обронила алмазную сережку.
Потом, уже вернувшись к себе, я вдруг представил, что Михаил Георгиевич стал
жертвой какого-нибудь похотливого чудовища, охотящегося на маленьких мальчиков,
и у меня от ужаса застучали зубы, так что пришлось выпить валериановых капель.
Но вернее всего, конечно, выглядело предположение, что великий князь похищен
сообщниками фальшивого бородача по прозвищу Меченый. Пока мы сражались с одними
бандитами за Ксению Георгиевну, другие увезли беззащитного Михаила Георгиевича
– тем более, что неподалеку от роковой лужайки обнаружились следы от колес еще
одной кареты, и, судя по всему, свежие.
Но и эта мысль, при всей своей кошмарности
менее чудовищная, чем предыдущие, была мне мучительна. Как-то сейчас его
высочеству среди чужих, злых людей? Ему, маленькому Мике, нежному, балованному
мальчику, который вырос в убеждении, что все вокруг его любят, что все – его
друзья? Он ведь даже не знает, что такое страх, потому что ничего страшнее легкого
шлепка по филейной части с ним никогда не случалось. Его высочество так открыт,
так доверчив!
К мадемуазель я боялся даже подойти. Весь
вечер она была словно окаменевшая и даже не пыталась оправдываться, только
ломала руки и кусала губы, один раз до крови – я увидел и хотел дать ей свой
платок, потому что она даже не заметила стекающей алой капли, но не решился,
чтобы не ставить ее в неловкое положение. Ночью она тоже не спала – я видел
свет, пробивавшийся из-под двери и слышал звук шагов. С того момента, когда ее
кончил допрашивать московский обер-полицмейстер Ласовский, мадемуазель Деклик
заперлась у себя в комнате. Я два, даже три раза в течение ночи подходил и
прислушивался. Гувернантка всё ходила взад-вперед, будто заведенная. Мне очень
хотелось под каким-нибудь предлогом постучаться к ней и сказать, что никто не
считает ее виновной в случившемся, а я так даже восхищен ее храбростью. Но
стучаться к даме среди ночи было совершенно немыслимо. Да и все равно я не знал
бы, как с ней говорить.
* * *
Тайное совещание в высочайшем присутствии
проводилось наверху, в малой гостиной, подальше от англичан, которые, впрочем,
с присущей этой нации деликатностью сразу после прибытия его величества
отправились гулять в сад, хотя лил немилосердный дождь и погода к прогулкам
никак не располагала.
Прислуживал я сам. Никого из лакеев допускать
на это секретное собрание, разумеется, было невозможно, к тому же я в любом
случае считал бы своим долгом и почетной обязанностью лично обслуживать столь
блестящее общество.
