— Пибоди, — спрашивал он, — ты-то живешь честно?
Он пугал мисс Фрей:
— Хи, хи, галантная старперша! Ты знаешь, зачем живешь?
А миссис Рубинстайн он однажды сказал:
— Вы — монумент! Вы давным-давно умерли, а теперь стали монументом, памятником самой себе.
Она стояла с сигаретой в руке, глядя на него своими черными глазами под тяжелыми, окрашенными в сливочный цвет веками, и наконец ответила:
— Меня радует, что вы преодолели самое худшее в жизни… Вообще-то, последние тридцать лет я тоже ощущала свою монументальность.
Томпсон загоготал и отправился дальше в свои джунгли.
15
Ханна Хиггинс плела для простыни широкую кружевную отделку с узором из роз.
— Дорогая Элизабет, — сказала она. — Я часто думала о визите Тельмы Томпсон. Как мало семейств, где муж с женой могли бы жить в радости друг с другом! Я каждый день благодарю Бога за то, что мне даровано быть вместе с моими близкими!
— Но они ведь довольно далеко отсюда, — ответила Элизабет Моррис.
— Вместе можно быть и не встречаясь, — объяснила миссис Хиггинс. — Ты, что так умна, знаешь это достаточно хорошо.
Они сидели на скамье в городском парке в довольно ранний час. Утром здесь было лучше всего, позднее же — слишком людно.
— Я получила песню, — рассказывала Ханна Хиггинс. — Мой внук-трубач прислал мне колыбельную.
Открыв сумку, она показала его письмо.
— Посмотрите, как красиво он записывает ноты. Они — точь-в-точь птицы на ветке.
Элизабет Моррис прочитала ноты и сказала, что музыка хороша и очень самобытна.
Миссис Хиггинс залилась краской.
— Господи Боже мой, — сказала она, — как удивительно красиво! Здесь сидишь ты и читаешь музыкальную грамоту, как другой читает газету. Ты и играть умеешь?
— Я сыграю тебе эту песню вечером.
Миссис Хиггинс откинулась на спинку скамейки и скрестила руки на своем округлом животике. Она смеялась, вся отдавшись глубокой гармонии, воцарившейся в ее душе. Гармонии с тем порядком вещей, который всегда выпадает на долю лучших.
— Здесь слишком жарко, — сказала миссис Моррис и встала, почему-то испытывая внезапное раздражение.
Старинное пианино, выкрашенное, как и все в вестибюле, в белый цвет, было закрыто шелковой шалью.
— Оно плохо настроено! — сказала Элизабет Моррис.
— Да, — кивнула миссис Хиггинс, — но это неважно.
— Неважно? — резким голосом спросила миссис Моррис. — Неважно, что пианино плохо настроено?
Ханна Хиггинс, опустив глаза, заметила, что сморозила глупость, ведь она все время совершает ошибки, не понимая, что важно для других людей.
— Садись и слушай! — прервала ее Элизабет Моррис. — Я сыграю твою песню как мелодию — совсем просто.
Пианино было своего рода исторической достопримечательностью начала века. Звуки прорывались с трудом, тонкие и отрывистые, а внутри старинного неухоженного инструмента, словно в музыкальной шкатулке, гудели струны.
Она прислушивалась, плененная давным-давно забытой формой музыкального произведения, выражавшего совсем иную полноту чувств, а потом сказала:
— Внимание! Сейчас ты услышишь песню как музыкальную пьесу. А потом я сыграю ее как вальс.
Ханна Хиггинс промолчала.
В конце концов Элизабет Моррис сыграла мелодию как салонную музыку в стиле джаз-рока: та-ти-та, и тут пианино очнулось и выдало ей даже больше, чем она ожидала. Мнимо спотыкающаяся, заикающаяся, хрупкая, готовя лопнуть, словно струна, лихо и строго соблюдающая ритм песня, убаюкивая, колыхалась над «Батлер армс»: та-ти-та — прозрачная как вода и независимо-суверенная в своей простоте.
Внезапно и резко Элизабет прервала игру и повернулась на стуле.
— Какой вариант понравился тебе больше всего?
— Первый и последний, — прошептала Ханна Хиггинс. — Какая ты, должно быть, счастливая!
Мисс Фрей и Пибоди, стоя на лестнице, зааплодировали. Миссис Рубинстайн не шевельнулась. Она единственная здесь, в пансионате, понимала, что Элизабет Моррис была незаурядной пианисткой.
— Honky tonk
[26]
, — закричала Пибоди. — О, будь так добра!
Тогда миссис Моррис продолжила игру, одинокая в своей собственной — знаменитой и прославленной — душе, оцененной многими за ее спотыкающиеся интонации, рваные ритмы и гениальную ошибочность.
Три старенькие дамы из «Приюта дружбы» пересекли дорогу, чтобы послушать; никто их имен не знал.
Мисс Рутермер-Беркли позвонила в колокольчик у изголовья своей кровати.
— Линда, дитя мое! — сказала она. — Открой дверь, я хочу послушать музыку. Наши дамы внизу танцуют?
— Да. — ответила Линда.
— Тогда, будь добра, подвинь соломенные стулья, чтобы освободить побольше места.
Миссис Моррис играла весь вечер. На улице толпилось множество людей, слушавших музыку. А над ними колыхались и парили звуки, свежие, словно весенняя зелень, и напоенные горестной чистотой и радостью, звуки, осторожно погружающие в угловатые, насыщенные диссонансами темы, уходящие корнями в нью-орлеанский джаз, ведь Нью-Орлеан считается родиной джаза.
А люди танцевали и на улице.
Почувствовав, что все устали, миссис Моррис перешла к своим собственным, сочиненным ею музыкальным произведениям из старых фильмов
с их неопределенно-спокойным фоном, лишь избавляющим от тишины. Она не скупилась на время. Потом дошла и до «Sun Glory»
[27]
— школьной песни, испытанной и надежной.
Все подошли к пианистке, сгрудившись за ее спиной и окружив пианино, словно в Молельном зале как раз перед самыми летними отпусками или каникулами. Они запели хором.
Миссис Рубинстайн подумала: «Какая великолепная организованность».
Они спели все куплеты.
Так дозволяют зажженной искре погрузиться в отдых и покой. Так же, как в любви, упоение не оставляют в одиночестве, но вводят его в тихую гавань.
Когда песня была спета, миссис Моррис закрыла пианино и постелила сверху шелковую шаль. Три дамы из «Приюта дружбы» поблагодарили ее за музыкальный вечер и отправились обратно в свой пансионат.
Назавтра они встретились на лестнице, и Пибоди разразилась речью:
— Миссис Моррис, я так рада, что вы наконец-то нашли себе хобби!
