– Ну и пошла ты в задницу, Зеленая Госпожа, – сказали сицилианские мафиози и посадили Марту в коррумпированную тюрьму, где уже долгое время содержался в камере одиночного заключения ее друг – Мертвец-молодец. Догадавшись об этом, Марта тут же стала перестукиваться с ним через стенку, используя свои и его познания в азбуке Морзе.
ГЛАВА 13
Сукцессивное развитие кое-каких других событий
Те, кто все еще испытывает некий культурный шок от финала только что прочитанной 12ой главы, могут быть спокойны: они не одиноки. В подобном же состоянии пребывает и автор данного художественного произведения, который прекрасно отдает себе отчет в том, что оскорблений подобной силы в адрес главной героини – Марты! – еще не звучало на этих страницах. И прав будет читатель, который во всеуслышание заявит: «Ну, это уж вообще ни в какие ворота!..» – именно потому прав, что так оно и есть: это уж вообще ни в какие ворота. С другой стороны, понимает автор и то, что единство его взглядов с читателем, может быть, и отрадно авторскому сердцу, но вот самому читателю от этого ни жарко, ни холодно: он не столько озабочен настроениями автора, сколько судьбой героев. Между тем тут автор может кое-что сказать уже от себя: ему, автору, тоже вообще-то плевать на самочувствие читателей, потому как его, автора, тоже волнует исключительно судьба героев. Многие немедленно заметят: ничего себе, дескать, логический ход… совершенно, дескать, некорректный! Читатель-то не может облегчить судьбу героев, а автор – сколько угодно!..
Это, конечно, верно: сила на стороне автора, спорить нечего. Однако давайте зададим себе вопрос: а толку? Автор, разумеется, в любую минуту может послать к черту хоть и сицилианских мафиози – за ним не заржавеет, но как тогда быть с жизненной правдой? Кто станет нести за нее ответственность? Не читатель же! Читатель он ведь кто? Читатель он ведь истерик. Чуть что не по нему – он тут же бац! – и переженил всех положительных героев из сострадания к ним. А всех отрицательных казнил, опять же из сострадания к положительным, – и дело с концом. Причем, ему, читателю, по барабану, бывает так или не бывает. В то время как так – не бывает! Бывает, скорее всего, вообще наоборот: отрицательные герои пережениваются, а положительные отправляются умирать.
Говорится это, разумеется, не к тому, что автор данного художественного произведения прямо сейчас поведет, допустим, Марту на верную погибель… впрочем, надо признаться, это было бы совсем неплохо! Главная героиня умирает в корчах, читатель в предобморочном состоянии, а автор уходит в описание придорожных кустов, насвистывая «Listky do památniku» Фибиха. Это ли не катарсис?
Однако же… нет. Вся беда в том, что существует жизненная правда! И против нее не попрешь, будь ты хоть Данте Алигьери. Она, жизненная правда, придет и скажет: припади и попей из реки по имени факт! И пусть внутренний голос твердит тебе с интонациями сестрицы Аленушки: «Не пей, братец, козленочком станешь!»… а припадаешь и пьешь: куда ж деваться?
…Нагое существо говорило, пело и танцевало на льду, словно выступая с произвольной программой – причем совершенно произвольной! – на международном чемпионате по фигурному катанию.
– Оно говорит, поет и танцует – подобно людям! – восхитился Карл Иванович, внутренний эмигрант, трясясь всем полным своим телом, как умело приготовленный, но неумело подаваемый на стол пудинг.
– Не твое дело, проницательный прохожий! – грубо выразился окрестный эскимос, также наблюдавший за эволюциями нагого существа.
– Почему это Случайный Охотник ведет себя, как гейша? – строго спросил из-за спины эскимоса Деткин-Вклеткин. Эскимос вздрогнул, обернулся на знакомый до головной боли голос и оказался все тем же – давным-давно наскучившим – эскимосом по имени Хухры-Мухры.
– С приездом! – кисло сказал он Деткин-Вклеткину.
– Спасибо, коли не шутим, – подозрительно отозвался Деткин-Вклеткин. – Чего не за работой?
– Закончил только что – не видите? Отдыхаю теперь. – Хухры-Мухры победоносно кивнул в сторону говорящего, поющего и танцующего Случайного Охотника
– А этот… развлекает Вас? – Деткин-Вклеткин все никак не мог осознать ситуации.
Хухры-Мухры чертыхнулся на родном ему языке и объяснил – на общепонятном:
– Значит, так. Я уж не тот, что был когда-то, образно говоря. Недавно во мне проснулся художник.
– Какой конкретно? – оживился Деткин-Вклеткин, неравнодушный к искусству. – Как его имя?
– Хухры-Мухры его имя! – злобно сказал Хухры-Мухры, явно не оправдав ожиданий Деткин-Вклеткина.
– Художников с такими именами не бывает, – окончательным голосом заявил тот. – Если бы во мне проснулся художник с таким паскудным именем, я задушил бы его! – И вежливо осведомился: – А Вы как поступили?
– Гуманнее, – ухмыльнулся Хухры-Мухры. – Нас, эскимосов, вообще отличает гуманизм.
– От кого отличает? – этнографически заинтересовался Деткин-Вклеткин, но ответ получил непрофессионально-уклончивый:
– От прочих! Поэтому я не задушил в себе художника – напротив, я создал ему условия для работы. И вот результат моего титанического труда! – Хухры-Мухры опять кивнул на Случайного Охотника, теперь уже практически всем телом кивнул.
Деткин-Вклеткин пристально вгляделся в ненавистные черты родного лица, пытаясь представить себе Случайного Охотника результатом титанического труда Хухры-Мухры. Попытка не удалась, и Деткин-Вклеткин обобщенно сказал:
– Хреновый результат. Каково имя – таков и результат. Кстати, – вспомнил Деткин-Вклеткин, – почему он все же ведет себя, как гейша?
– Что такое «гейша»? – спросил Хухры-Мухры, со второго раза освоив трудное слово.
– Гейша, – взял на себя ответственность впавший в молчание, как в детство, Карл Иванович, внутренний эмигрант, – это такая японская женщина-проститутка.
– Почему же обязательно проститутка? – обиделся Деткин-Вклеткин и с испугом посмотрел на обидчивого Случайного Охотника. К счастью, тот, ничего не замечая, говорил, пел и танцевал – подобно людям. Зато внезапно обиделся Хухры-Мухры. Он свирепо посмотрел на Карла Ивановича, внутреннего эмигранта, и, сжимая в руке ледоруб, сказал ему:
– Я думал, ты уже прошел, проницательный прохожий. Но ты не прошел. Ты проходишь долго. Как тяжелая болезнь. – И Хухры-Мухры съездил Карлу Ивановичу, внутреннему эмигранту, ледорубом по толстому туловищу. Туловище упало – точь-в-точь налитый спелостью пшеничный колос.
– Кто был этот пшеничный колос? – запоздало осведомился Хухры-Мухры.
– Да так, – сказал Деткин-Вклеткин, – африканский сувенир один. Называется «карл-иванович-внутренний-эмигрант».
– Паршивый сувенир, – откровенно сказал Хухры-Мухры и аргументировал: – Невыразительный.
– С ним была еще сувенирная «баба-с-возу», тоже невыразительная, – отчитался Деткин-Вклеткин. – Но она вмерзла в лед по дороге.
