Heißa, juchei!
Die Gedanken sind frei!
Kein Mensch kann sie wissen,
kein Jäger erschiessen
mit Pulver und Blei…
die Gedanken sind frei!
[14]
Если это правда – а это – правда! – то никто, нигде и никогда ни от кого не зависит: каждый живет по собственным законам, соотносясь со всем окружающим так, как считает нужным.
Умная Эльза обвела глазами всех присутствующих – отдельно задержавшись на каждом и дольше всего – на Рединготе, импульсивно подавшемся вперед.
– От монументальной композиции «Никогда и ни при каких обстоятельствах не забудем мать родную», сегодня украшающей Национальный парк в столице Японии, у меня сохранился на память один коробок спичек… может быть, последний из коробков, оставшийся на этой земле. И я употреблю его так, как считаю нужным только я. Я докажу Вам, что ничто и никогда на этих страницах не зависело от автора настоящего художественного произведения, ибо и само это художественное произведение – фикция. Фикция, существующая лишь в нашем сознании. – Умная Эльза быстро достала спичечный коробок из кармана кимоно и вынула из него одну спичку. – Этой спички достаточно для того, чтобы все исчезло – как не было. И… довольно тешить себя мифом о том, что рукописи – не горят.
Зал оцепенел.
Умная Эльза чиркнула спичкой, поднесла ее к коробку.
Марта прижала к себе Татьяну и Ольгу и, прикрыв ей глаза ладонью, зажмурилась сама.
– Смотреть! – хрипло крикнул им обеим Деткин-Вклеткин. – Иначе вы никогда потом не простите себе, что в этот момент глаза ваши были закрыты!
Как уж Деткин-Вклеткин успел уложиться со всем сказанным в ту секунду, которой хватило на то, чтобы разноцветное кимоно и все вокруг превратилось в костер… по-ня-ти-я не и-ме-ю.
ГЛАВА 40
Повествовательное начало достигает своего абсолютного конца
Настоящим художественным произведением может считаться только сожженное художественное произведение. В известном смысле настоящесть художественного произведения и его сожженность даже являются синонимами, ибо сожженность придает литературному целому особую завершенность и дополнительный вес в глазах как современников, так и потомков. Прямо сердце радуется – только представишь себе невзначай брошенные фразы типа: «Вы читали последний – сожженный – роман такого-то?», или: «Меня в его – сожженном – романе особенно потрясло то…», или: «Как сказал писатель в своем – сожженном – романе…» – и т.п. Причем даже не обязательно, чтобы писатель действительно так и сказал: сожженное произведение порождает вокруг себя множество разных легенд. Со временем ему может быть приписана чуть ли не вся мудрость этого мира. В сожженном произведении нет недостатков, сожженное произведение всегда считается самым проникновенным из написанного (имярек), у сожженного произведения нет конкурентов на литературном рынке…
Обо всем этом автор настоящего художественного произведения знал всегда, но никогда не говорил… – да и зачем? Как, о мой читатель, выглядел бы для тебя процесс приобщения к сожженному, то есть более не существующему, тексту? Хватит с тебя – причем позарез хватит! – уже и того, что ты знакомился с творчеством покойника.
Впрочем, литературные критики, вне всякого сомнения, скажут: «Идея сжигать написанное не нова», – и, разумеется, упрекнут автора в плагиате, ибо – по большому-то счету – плагиат это и есть. Действия – они ведь тоже предмет собственности. Отхвати я сейчас себе, например, ухо перочинным ножом – управление по авторским правам тут как тут: пла-ги-ат! И правильно, между прочим. Если уж тебе в начале XXI века приспичило что-нибудь перочинным ножом отхватить, то… вон сколько на тебе свободно болтающихся органов, на которые никто не претендует! Отхвати один такой – и запечатли себя на холсте: дескать, автопортрет с отхваченным органом. И будет у тебя на данный, отдельный, орган авторское право.
Но это я, конечно, так… к слову. Конкретно – к уже неоднократно употребленному мною слову «сожженное». Признáюсь честно, я поначалу хотел было и жанровый подзаголовок такой дать: «Настоящее художественное произведение (сожженное)». Но, убоявшись справедливой критики литературных критиков, воздержался: я и вообще воздержан, ибо мертв. А для себя решил, что не буду рассказывать о намерениях Умной Эльзы раньше времени. Пусть, дескать, повествовательное начало само достигнет своего повествовательного конца.
И вот оно его достигло.
Перед вами абсолютный конец.
И – золотое пепелище.
На золотом пепелище сидели (в порядке алфавита, который, по справедливому, как смертный приговор, замечанию некоего, тоже давно покойного, лингвиста, есть упорядоченный беспорядок): Ближний; дети разных народов; Деткин-Вклеткин; Кикимото; Кунигундэ; Марта, она же Зеленая Госпожа; Мать Кузьки; Редингот, он же не фунт изюма, он же Японский Бог; Случайный Охотник; Сын Бернар; Татьяна и Ольга; тридцать девять кузнечиков своего счастья и Хухры-Мухры. Все они сидели перед небольшой горсткой пепла, которая недавно еще умела плакать и смеяться, за что, в частности, считалась Умной Эльзой, таковою и будучи. А больше в компании никого не было – и отсутствующий отныне в структуре литературного целого автор настоящего художественного произведения подчеркивает это со всей присущей ему ответственностью.
Они сидели в порядке алфавита и разговаривали.
– Главная ошибка в чем… – вздыхал Случайный Охотник, поигрывая ледорубом, все-таки вынесенным им из пламени, – не следовало соглашаться выкладывать Абсолютно Правильную Окружность именно из спичек. Я просто нутром чувствовал, что опасность возгорания художественного целого всегда незримо присутствовала поблизости…
– Можно подумать, у нас был выбор! – усмехнулся Редингот. – Можно подумать, выбор вообще когда-нибудь есть… Вы вон хоть у Кикимото спросите!
– Причем тут Кикимото?
– А притом, что ему Купол Мира из яичной скорлупы строить пришлось… игнорируя аллергию на яйца! – Редингот покачал головой.
Над золотым пепелищем всходило солнце.
– Мама с папой, – тихо спросила Татьяна и Ольга, – откуда дети берутся?
– Из головы, – ответил за маму с папой Хухры-Мухры. – Все берется из головы, детка…
– Ты не мама с папой, – поставила эскимоса на место Татьяна и Ольга. – У тебя сколько деток?
– У меня нету деток, – сознался Хухры-Мухры, знобко кутаясь в местами прожженную парку.
– И в голове нету? – уточнила Татьяна и Ольга.
– В голове есть, конечно. Мальчик и девочка.
