– Марте иногда кажется, – не заставила себя дожидаться Кузькина мать, – что она беременна.
Человеческие массы в недоумении переводили глаза с пупка Марты на губы Кузькиной матери и, в конце концов, спросили:
– Вы-то откуда знаете?
– Я мать, – просто объяснилась Кузькина мать, – и потому знаю все.
В воздухе вдруг чем-то сильно запахло – впоследствии оказалось, что это был запах скандала. Стараясь не вдыхать, Редингот приблизился к Марте и, неизвестно зачем, потрогал серьгу в ее ухе.
– Утеша-а-ает, – умилились человеческие массы и тут же примилились обратно.
Внезапно на весь зал раздался тихий голос собаки:
– Не стыдно Вам, Редингот?
Сказав так, Сын Бернар вперил в Редингота взгляд прокурора.
– Здесь, простите, все-таки кого судят, – поинтересовались человеческие массы, – и за что?
– Да теперь уж трудно сказать, – поспешил им на помощь Ближний. – Сначала, вроде, хотели меня и вон его, – Ближний кивнул на Сын Бернара, – ну, и Кузькину мать еще. Нас троих предполагалось судить за измену величайшей идее человечества…
– А какая у человечества величайшая идея? – заодно уж снова поинтересовались человеческие массы.
Ближний помялся, как вафельное полотенце, запихнутое в школьный пенал, и публично признался:
– Я забыл.
– Как насчет двух других? – осведомились человеческие массы. – Они тоже забыли?
Ближний кивнул всем телом: это, вне всякого сомнения, означало «да» – и даже «о, да!».
– Стыдно должно быть не Рединготу, а мне! – вернулась к прерванной теме Марта.
– Нет, Рединготу! – прорычал Сын Бернар, не спуская с Редингота прокурорского взгляда. – Я с самого начала настоящего художественного произведения знал, что это прыгание без штанов по страницам романа небезопасно!
– Но я не от Редингота беременна! – воскликнула Марта, не столько защищаясь, сколько защищая.
– Простите, суд уже идет? – опять вмешались в щепетильную ситуацию человеческие массы.
Это окончательно вывело Редингота из себя.
– Человеческие массы, – рявкнул он так сильно, что человеческие массы чуть не превратились в каловые, – заткнитесь пока! Тут и без Вас тошно.
Человеческие массы на время заткнулись.
– Как это не от Редингота? – чуть не подавился своим же вопросом Сын Бернар. – Вы же с ним с самого начала… как попугаи-неразлучники!
– Не все попугаи-неразлучники находятся в половых отношениях! – вступилась за соответствующий класс птиц Кузькина мать с такой страстью, словно сама была представительницей того же класса.
Щепетильная ситуация сделалась безвыходной. В поисках выхода Сын Бернар задал прямой вопрос:
– От кого же Вы беременны, Марта?
– Можно узнать, кто тут кто? – опять встряли человеческие массы. – Какой-то совершенно ненормальный судебный процесс: неизвестно даже, кто судья, кто прокурор, кто адвокат, кто обвиняемый, а кто присяжные заседатели!
Игнорируя потребности человеческих масс в знании, Марта с огорчением взглянула на Сын Бернара:
– Вы, дорогой мой Сын Бернар, страшно опростились за последнее время. Раньше Вы никогда бы не задали такого личного вопроса… Вы раньше деликатный были.
Повернувшись мордой к Ближнему и Кузькиной матери, Сын Бернар взревел:
– Слышите? Я раньше деликатный был! Это вы опростили меня. Правильно говорят: с кем поведешься, от того и наберешься.
Пристыженные, Ближний и Кузькина мать смотрели в пол.
– А какой бы вопрос я задал… раньше, когда еще деликатный был? – ностальгически спросил Сын Бернар, не решаясь повернуться мордой назад к Марте.
Марта как следует подумала и сказала:
– Вы могли бы, например, спросить меня: с кем же, с кем, о Марта, делили Вы свои веселые часы?
Сын Бернар всхлипнул:
– Неужели я мог бы задать этот вопрос? Неужели я действительно был так деликатен, пока… пока не связался с этими вот?.. – Сын Бернар с ненавистью посмотрел на совсем потерянных Ближнего и Кузькину мать.
– …и я бы тогда ответила Вам, – продолжала мечтать Марта, – что ни с кем я своих веселых часов не делила – а забеременела просто и не знаю как.
– Так не бывает, – сказали опытные человеческие массы.
Марта посмотрела на них с жалостью:
– С вами, может быть, и не бывает, человеческие массы… со мной же – практически на каждом шагу бывает. Не то чтоб, конечно, беременеть на каждом шагу, а… ну, всякое, в общем, бывает.
– Всякое, может быть, и бывает, – не сдавались человеческие массы, – а вот насчет забеременеть – это увольте!
– Увольняю, – воспользовалась предложением Марта и уволила человеческие массы навсегда. Рединготу же сказала: – Если Вы Ближнего, Сын Бернара и Кузькину мать судить начинаете – начинайте и меня. Потому что я ничем не лучше их: вот видите, забеременела…
– Мы не забеременели, – уязвленно обособилась троица, – зачем так уж сравнивать-то?
– Да какая разница – забеременели, не забеременели!.. – Марта вздохнула. – Каждый из нас по-своему предал величайшую из человеческих идей: как мог, так и предал. Ближний с Сын Бернаром – своими кутежами, Кузькина мать – уйдя на подиум, я – забеременев… Куда мы теперь такие годны? Только Вы один и чисты, – Марта с восхищением взглянула на Редингота. – Чисты, как в самом начале романа. Чисты и одиноки…
– Я чист и одинок, – повторил Редингот, будто под гипнозом.
– Все чистые одиноки, – обобщила Кузькина мать. – А все грязные вместе: так сообща и валяются.
Редингот смотрел на Марту глазами участкового врача.
– И давно это у Вас… началось?
Ответ Марты прозвучал как подготовленный:
– Когда мы к Парижу подлетали. Вы тогда еще писали письмо у меня на спине.
– Вот от этого дети и бывают! – не сдержался Сын Бернар.
– Ох, Сын Вы Бернар, – вздохнула Марта. – Сколького Вы еще не знаете!.. Дети вовсе не от этого бывают. Дети бывают от того, что люди глубоко задумываются.
– Вы – задумались? – с ужасом спросил Редингот, чувствуя, что из-под ног его выбивают последний камень. – Эх, Марта, Марта! Говорил же я Вам: величайшие идеи человечества осуществляют не задумываясь…
– Не говорили Вы мне этого, Редингот, – простонала Марта, – видит Бог, не говорили!
Редингот выглядел хуже некуда, а лучше есть куда.
– Может, и правда не говорил… Может, только собирался. Я ведь и раньше замечал, что Вы задумывались… О том, кто сидел на брегах Невы.
Марта кивнула, глотая крупные, как виноград, слезы.
