Фрегат завершил маневр и, благодаря стараниям опытного рулевого, не врезался в галеру, а прошел наискосок вдоль ее левого борта, снося форштевнем
[122]
брусья и кницы левой постицы, ломая в щепки весла, которые продолжили калечить и добивать гребцов. Пираты швырнули на вражеский борт несколько светозвуковых гранат, дополнительно начиненных картечью – грохот, вспышки, свинцовые шарики и осколки граненого корпуса, как метлой, прошлись по вражьей палубе, ослепляя, оглушая и сметая с нее все живое. Вслед за этим на борт галеры тут же посыпались абордажные крюки, кошки и дреки. «Морской заяц» быстро замедлял ход, а когда полностью остановился, то пираты, вопя во все горло, перекинули мостики на палубу «Горгоны» и перебрались по ним на галеру с криками ярости, не собираясь никого щадить.
Плечом к плечу, ощетинившись оружием, пираты без особых затруднений смяли тех, кто выжил на палубе галеры после взрывов гранат. Не встретив на первых порах должного сопротивления, первая абордажная команда, рубя, коля и режа, быстро очистила все пространство палубы от кормы до носовой надстройки, не оставляя за собой никого живого. Противник, кто не успел спрыгнуть за борт, погиб там же, между скользких от крови гребных скамеек, где уже лежали мертвые гребцы в ножных кандалах и матросы, другие отступили на дымящуюся корму к более-менее уцелевшей надстройке. Собравшись вместе, команда галеры, ее гребцы и надзиратели, заняли там крепкие позиции. И, надо отдать им должное, стали драться более сплоченно, отважно и достойно, покуда на «Горгону» не ворвалась вторая абордажная команда. И тогда противнику стало совсем худо. Пираты, что остались на фрегате, подстреливали барахтающихся в воде врагов и сбрасывали обратно в воду тех, кто пытался взобраться на борт, невзирая на их мольбы и жалобные крики.
* * *
Все, кто находился в трюме «Горгоны», прислушивались к шуму на палубе – там забили барабаны, вновь засвистели бичи надсмотрщиков, отрывисто взревели горны. А потом все резко смолкло. И от этой тишины сделалось не менее жутко. Зловеще скрипели переборки, шпангоуты, бимсы и стрингеры
[123]
корпуса, стало слышно, как в вонючих льялах
[124]
, шлепая лапами и попискивая, возятся крысы.
Наверху раздались команды гребцам, свистки боцмана. Послышался топот ног матросов, скрип талей и уключин, скрежет сползающих с мачт реев, а после – всплески весел. Но, как ни странно, барабан, задающий ритм работе гребцов, молчал.
– Кажись, мы разворачиваемся, – сипло произнес кто-то из каторжников, – и собрались кого-то, мля, протаранить.
– Какого хрена?.. – кто-то спросил у него.
– А я почем знаю… – ответил сиплый. – Поживи с мое. Нюхом начнешь чуять.
Оскар, находясь в прямоугольниках призрачного лунного света, временами полностью пропадавшего, тоже с тревогой прислушивался к происходящему, как и сотни людей – задыхающихся от жары и вони, потных, шатающихся, измученных качкой, с обезумевшими глазами – которых он сейчас практически не видел в темноте. Он задрал голову кверху. По небу плыли тучи, кое-где посверкивали звезды.
Откуда-то издали, по левому борту, послышались крики и свист.
– Нас атакуют пираты… – констатировал все тот же сиплый голос. – Кранты, братцы. Гребцы-то, суки рваные, не бросили весла!
– И что? – спросил у него другой каторжник. – Какая, хрен, разница – бросили они весла или нет?
– Большая! Теперь, если не мы, то они нас утопят! Как пить дать! – ответил сиплый. – Дай бог, чтоб их посудина оказалась послабее, да числом разбойников вышло поменьше. Пираты не жалеют тех, кто сразу им не сдается и не платит.
Людская масса словно закипела в котле обуявшего их страха. Но никто больше не проронил ни слова. Ужас сковал их языки и мысли.
И тут раздались пулеметные очереди. Затем загрохотали пушки, что-то рвануло на корме. Галера сильно качнулась. В трюмную тюрьму тут же просочился запах гари, а чуть позже – дым. Каторжники, у кого была проблема с легкими, тут же надрывно зашлись в кашле. Остальные принялись вопить – и трюм превратился в кишащий муравейник; люди метались от борта к борту.
Сверху откинули решетчатую крышку люка. В трюм по трапу быстро спустились три надзирателя: двое с ручными фонарями и электрошокерами, один – с гвоздодером.
– Прекратить панику, мерзавцы! – заорали они, освещая лица невольников светом фонарей и разрядами электрошокеров. – Вы раскачиваете судно! Прекратить панику, каторжанская сволочь! Тишина! Всем лечь!
Один из надзирателей, тот, что держал в руках гвоздодер, приблизился к Оскару.
– Подсвети, – попросил он своего напарника. – И приготовь наручники.
Луч яркого света скользнул по лицу Оскара.
– Тебя приказано поднять наверх, – сказал он, быстро поддевая гвоздодером шляпки гвоздей, забитые наискосок через торцы клепок
[125]
в крышку бочки. – Не вздумай рыпаться, парень.
Оскар, жмурясь, всмотрелся в его лицо и узнал его – это был тот рыжеволосый верзила с бакенбардами, что давеча грозился захлопнуть люк.
В этот момент обрушилась фок-мачта. Галера задрожала и дала резкий крен на правый борт; люди посыпались к выгнутой просмоленной стене. Надзиратели, не устояв на ногах, упали на колени, кувыркнулись и покатились к решетке. Бочка, в которой сидел Оскар, несмотря на тяжесть, тоже заскользила по жирному настилу вслед за ними. Двое из надзирателей были тут же схвачены десятками рук и задушены заключенными. Третий, рыжеволосый верзила, сумел вырваться из смертельных объятий каторжников, сломав гвоздодером пару-тройку тянущихся к нему тощих рук.
– Суки! – заорал рыжеволосый, суча ногами и быстро отползая назад. Кто-то расцарапал ему лицо, и кровь сочилась по щеке. Он отбросил в сторону гвоздодер, в горячке выхватил из кобуры пистолет и принялся стрелять во все стороны.
Оскар, когда бочка начала двигаться, спрятал свою голову внутрь нее, на случай, если та вдруг перевернется. Так и шею недолго было свернуть. Но бочка ударилась о решетку и благополучно остановилась. Едва голова Оскара снова показалась снаружи, как чьи-то крепкие пальцы коснулись его шеи.
Пушки продолжали грохотать.
