С тех пор как начиная с лета тридцать седьмого года на страницах всех газет началась компания за чистоту расы, он страдал бессонницей, которая особенно мучила его летом, в жару. Он мог не спать ночи напролет, читал, бродил по дому, слушая передачи радиостанций других стран на итальянском языке, разговаривал с мамой в ее комнате. Если я возвращался после часа, мне почти никогда не удавалось пройти по коридору, в который выходили двери спален (первой по порядку была папина, потом мамина, потом спальня Эрнесто, потом Фанни и, наконец, последняя моя), так, чтобы он не услышал. Я проходил на цыпочках, иногда даже снимая обувь, но у отца был очень тонкий слух, и он улавливал малейший шорох и скрип.
— Это ты?
Как и следовало предположить, в ту ночь мне не удалось пройти незамеченным. Обычно его вопрос заставлял меня только ускорить шаги, я быстро шел к себе, не отвечая и притворяясь, что не слышу. Но в ту ночь я не смог пройти мимо. Хотя я и представлял себе, не без досады, все те вопросы, на которые мне придется ответить, они ведь повторялись из года в год: «Почему так поздно? Ты знаешь, который час? Где ты был?» Я все же предпочел остановиться. Приоткрыв дверь, я просунул голову в комнату.
— Ну что ты там стоишь? Проходи, зайди на минутку! сразу сказал отец, глядя па меня поверх очков.
Он не лежал, а скорее сидел в постели, опершись спиной и затылком о резную спинку кровати светлого дерева и укрывшись легкой простыней. Меня поразило, какое все было белое: серебряные волосы, бледное худое лицо, чистая ночная рубашка, подушка за плечами, простыня, книга, которую он положил на колени. Эта белизна (прямо больничная белизна, как мне подумалось) прекрасно соответствовала необычайному, удивительному спокойствию, непередаваемому выражению доброты, исполненной особой мудрости, светившейся в его голубых глазах.
— Как поздно! — сказал он с улыбкой, посмотрев на водонепроницаемые часы Ролекс на руке, с которыми не расставался даже в постели. — Ты знаешь, который час? Два часа двадцать семь минут.
В первый раз с тех пор, как мне исполнилось восемнадцать лет и я получил ключи от дома, эта сакраментальная фраза не вызвала у меня раздражения.
— Я гулял, — сказал я спокойно.
— С этим твоим другом из Милана?
— Да.
— Чем он занимается? Он еще учится?
— Какое там учится! Ему уже двадцать шесть лет. Он работает… Он химик на одном из предприятий промышленной зоны, они там делают искусственный каучук, это фабрика Монтекатини.
— Смотри-ка. А я думал, что он еще учится. А почему ты его никогда не пригласишь к нам поужинать?
— Ну… Я думал, не стоит заставлять маму делать больше того, что ей и так приходится.
— И не думай об этом. Это ведь такой пустяк! Лишняя тарелка супа у нас всегда найдется. Пригласи его как-нибудь! А…. где вы ужинали? У «Джованни»?
— Да.
— Расскажи мне, чем там кормят.
Я с готовностью подчинился, не переставая удивляться своей уступчивости, сел и стал перечислять разные блюда: и те, которые ел я, и те, что выбрал Малнате.
— Хорошо, — сказал отец, очень довольный.
— А потом, — продолжил он после паузы, — куда же вы пошли после ужина? Я думаю, — тут он поднял руку, как будто хотел избавить меня от необходимости говорить неправду, — я думаю, вы пошли к женщинам.
Я никогда не был с ним откровенен по этой части. Жестокий стыд, иррациональная потребность в свободе и независимости всегда заставляли меня останавливать малейшее его желание поговорить со мной на эти темы. Но только не в ту ночь. Я смотрел на него, такого белого, хрупкого, постаревшего и чувствовал, почти физически ощущал, как старый клубок детских обид, который всегда разделял нас, разматывался как по мановению волшебной палочки, лишался всякого смысла и основания.
— Конечно, — согласился я. — Ты угадал.
— Вы, наверное, пошли в казино, могу себе представить.
— Да.
— Прекрасно, — одобрил он. — В вашем возрасте, в особенности в твоем, это самое здоровое решение проблем со всех точек зрения, включая здоровье. Но скажи-ка, а деньги? Тебе хватает того, что дает мама на карманные расходы по субботам? Если тебе нужны деньги, скажи мне, в пределах возможного я всегда тебе помогу.
— Спасибо.
— Где же вы были? У Марии Лударньяни? Она и в мое время уже вела дело.
— Нет, в одном месте на улице Вольте.
— Я только об одном тебя прошу, — продолжал он, переходя на язык врача, язык своей юности, потому что после смерти дедушки он оставил практику и занялся имением Мази Торелло и двумя заводиками, которые были у нас на улице Виньятальята, я только об одном тебя прошу, никогда не пренебрегай необходимыми профилактическими мерами. Это не очень удобно, я знаю, многие предпочитают обходиться без них. Но можно запросто подхватить гонорею или, как обычно говорят, триппер, а то и что-нибудь похуже. Если вдруг утром, когда проснешься, ты заметишь что-нибудь, если почувствуешь себя как-нибудь не так, сразу иди в ванную и покажи мне. Если что, я скажу, что делать.
— Я понял. Не беспокойся.
Я чувствовал, что он ищет слова, чтобы спросить меня о другом. Я получил диплом, но что я думаю делать дальше, какие у меня планы на будущее, хотел он спросить у меня. Но он заговорил о политике. До моего прихода, сказал он, между часом и двумя, ему удалось послушать разные станции: Монтеченери, Париж, Лондон и Беромюнстер. Он теперь может с уверенностью сказать, что международное положение стремительно ухудшается. Да-да, к сожалению, речь идет о настоящем черном заговоре. Англо-французские дипломатические миссии в Москве готовятся к отъезду (ничего не добившись, конечно!). Неужели они так и уедут из Москвы? Этого следовало опасаться, а потом можно будет положиться только на Господа Бога.
— А что ты думаешь! — воскликнул он. — Сталин вовсе не тот человек, которого остановят моральные соображения. Если ему будет выгодно, он, ни минуты не колеблясь, заключит договор с Гитлером.
— Соглашение между Германией и СССР? — я слабо улыбнулся. — Не думаю, по-моему, это невозможно.
— Поживем — увидим, — ответил он, тоже улыбаясь. — твои бы слова да Богу в уши!
— В этот момент из смежной комнаты раздался неясный звук. Проснулась мама.
— Что ты сказал, Гиго? — спросила она. — Что, Гитлер умер?
— Если бы! — вздохнул отец. — Спи, спи, ангел мой, не волнуйся!
— Который час?
— Почти три.
— Скажи своему сыну, чтобы ложился спать!
Мама пробормотала еще что-то невнятное и замолчала.
Папа пристально посмотрел мне в глаза. Потом, понизив голос, спросил почти шепотом:
— Прости, что говорю с тобой о таких вещах, но, может быть, ты поймешь… мы с мамой еще в прошлом году заметили, что ты влюблен в…. Миколь Финци-Контини. Это правда? Да?
