Она весело смеялась, смеялся и я, зачарованный ее смехом, рассказывая, в свою очередь, с комическими подробностями о моем изгнании из Муниципальной библиотеки. Когда же я спросил ее, почему она после защиты задержалась в Венеции на целый месяц, в Венеции, где, по ее словам, она не только не чувствовала себя как дома, но где и друзей у нее не было — ни девушек, ни юношей, она вдруг посерьезнела, отняла у меня свою руку и вместо ответа взглянула на меня искоса.
Еще до того как мы вошли в столовую, где нас ждали с радостным нетерпением, в вестибюле нас приветствовал Перотти. Как только он увидел, что мы идем по лестнице в сопровождении Джора, он одарил нас улыбкой, необыкновенно сердечной, почти родственной. В каком-нибудь другом случае его поведение задело бы меня, я бы обиделся. Но в тот момент я был в особом расположении духа. Во мне утихло всякое беспокойство, любое подозрение, я ощущал необыкновенную легкость, как будто летел на невидимых крыльях. В сущности Перотти молодчина, думал я. Он так рад, что «синьорина» вернулась домой. Разве его, бедолагу, можно за это винить? Теперь-то он, наконец, перестанет ворчать.
Мы рука об руку вошли в столовую. Нас приветствовали радостными восклицаниями. Лица всех собравшихся за столом были свежими, розовыми, светящимися, они все повернулись к нам, исполненные симпатии и благодушия. Даже сама комната в тот вечер мне показалась гораздо уютнее и теплее, чем всегда, мне казалось, что светлая мебель тоже приобрела розовый оттенок благодаря кроваво-красным отблескам огня, горевшего в камине. От камина лился горячий свет, над столом, покрытым тончайшей льняной скатертью (тарелки и приборы, конечно, уже убрали), тяжелый венок большой люстры низвергал каскады света.
— Смелее! Смелее!
— Добро пожаловать!
— А мы было подумали, что тебе не захотелось тащиться сюда в темноте!
Последнюю фразу произнес Альберто, и я почувствовал, что мой приход доставил ему особое удовольствие. Все смотрели главным образом на меня. Кто, как профессор Эрманно, полностью повернувшись на стуле; кто наклонившись к столу или, наоборот, отодвинувшись, упираясь вытянутыми руками; кто, наконец, как синьора Ольга, которая сидела во главе стола, спиной к камину, повернул ко мне лицо, слегка прищурив глаза. Они смотрели на меня, изучали меня, разглядывали меня с ног до головы и казались совершенно удовлетворенными увиденным, тем, как я выгляжу рядом с Миколь. Только Федерико Геррера, инженер-путеец, немного опоздал присоединиться к всеобщему любованию, без сомнения, потому, что не сразу вспомнил, кто я такой. Но только на минуту. Потом брат Джулио прошептал ему что-то (я видел, как их лысые головы сблизились за спиной старушки-матери), и он тут же стал усиленно демонстрировать мне свою симпатию. Он не только сложил губы в улыбку, отрывая огромные передние зубы, но даже поднял руку почти в спортивном салюте в знак приветствия и солидарности.
Профессор Эрманно настоял, чтобы я сел справа от него. Это мое обычное место, объяснил он Миколь, которая села слева, напротив меня, мое обычное место, которое я занимал, когда оставался ужинать. Джампьеро Малнате, добавил он потом, друг Альберто, обычно садился вон там (он показал, где именно), справа от мамы. Миколь слушала с любопытством, вид у нее при этом был немного обиженный и уязвленный, как будто ей не очень нравилось, что без нее жизнь семьи продолжалась так, как она не могла предвидеть, и вместе с тем ее, кажется, устраивало, что дело обстояло именно так.
Я сел и сразу же увидел, что не заметил очень важного: стол не был пустым. Посередине стола был большой тонкий серебряный поднос, рядом с ним на расстоянии двух ладоней лежали карточки из белой бумаги, на каждой из которых была написана красная буква, а в центре стоял бокал для шампанского.
— А это что? — спросил я у Альберто.
— А это и есть сюрприз, о котором я тебе говорил! — воскликнул Альберто. — Это просто поразительно: как только три-четыре человека положат пальцы на край этого бокала, как он начинает по буквам отвечать.
— Отвечать?
— Ну да! Он пишет потихоньку все ответы. Они поразительны! Ты даже представить себе не можешь, насколько они поразительны!
Я уже давно не видел Альберто таким восторженным, таким возбужденным.
— Откуда эта вещица?
— Это не игра, — вмешался в наш разговор профессор Эрманно, похлопывая меня по руке и качая головой. — Это Миколь привезла из Венеции.
— Так это твои проделки! — воскликнул я, обращаясь к Миколь. — Он что, и будущее предсказывает, этот твой бокал?
— Еще бы! — ответила она с немного злорадной усмешкой. — Я тебе больше скажу: он как раз для этого и предназначен.
В этот момент вошла Дирче, неся на одной руке, высоко поднятой над головой, круглый поднос из темного дерева с пасхальными сладостями. Щеки Дирче тоже порозовели, лоснились от избытка здоровья и хорошего настроения. Я был гостем, да еще и пришедшим после всех, поэтому сладости мне подали первому. Сладости, так называемые «дзуккарин», были из слоеного теста с изюмом, почти такие же, как те, что я так неохотно едва попробовал совсем недавно у себя дома. А эти, в доме Финци-Контини, мне показались гораздо вкуснее, просто необычайно вкусными: я сказал это синьоре Ольге, хотя она, поглощенная выбором «дзуккарин» с блюда, которые ей протягивала Дирче, казалось, даже не услышала моего комплимента.
Потом вошел Перотти, неся в больших крестьянских руках другой поднос (на этот раз оловянный), на котором стояла оплетенная бутыль белого вина и бокалы для всех. И пока мы сидели вокруг стола, потягивая маленькими глоточками Альбано и грызя «дзуккарин», Альберто рассказал мне о «провидческих способностях бокала», который сейчас стоял посреди стола, безмолвный, как любой другой стеклянный предмет в этом мире, а совсем недавно он демонстрировал им чудеса красноречия в ответ на их вопросы.
Я спросил, какие вопросы они ему задавали.
— Ну, всего понемногу.
Например, они у него спросили, продолжал он, получит ли он, Альберто, хоть когда-нибудь диплом инженера, и бокал, не раздумывая, сразу же ответил коротко: «Нет». Потом Миколь спросила, выйдет ли она замуж и когда; бокал на этот раз был гораздо менее решителен, чем в первый раз, он казался неуверенным, даже смущенным, а потом дал ответ, типичный для любого оракула, то есть такой, который можно понимать как угодно. Они спросили даже о теннисном корте: попытались узнать, перестанет ли папа откладывать его переделку из года в год. На этот вопрос, заставив их немного подождать, сгорая от нетерпения, бокал ответил, что это желание исполнится быстро, еще в этом году.
Но отвечая на вопросы о политике, бокал действительно продемонстрировал чудеса. Скоро, через несколько месяцев, заявил он, начнется война, война будет долгой, кровавой, ужасной для всех, в нее будет втянут весь мир, но закончится она в конце концов через много лет полной победой всех добрых сил. «Добрых? — спросила Миколь, которая всегда хотела все уточнить. — А что это за добрые силы?» На это бокал, к величайшему изумлению всех, ответил одним словом: «Сталин».
