Вот и теперь я чувствовал что-то похожее перед стеной, с которой Миколь Финци-Контини приглашала меня подняться. Конечно, стена не была такая высокая, как бастионы Монтаньоне. Но зато более гладкая, меньше разрушенная временем и непогодой. Зарубки, на которые показывала Миколь, были едва видны. А вдруг, когда я залезу наверх, у меня закружится голова и я упаду? Я могу разбиться насмерть.
И все же я колебался не столько из-за этого. Меня удерживал другой страх, отличный от страха перед головокружением: похожий на него, но гораздо сильнее. На минуту я даже пожалел о своем отчаянии, о глупом, детском отчаянии мальчика, провалившегося на экзаменах.
— И вообще я не понимаю, — продолжал я, — почему я должен заниматься альпинизмом прямо здесь. Если ты приглашаешь меня в ваш дом, большое спасибо, я с удовольствием войду: однако, откровенно говоря, мне кажется, гораздо удобнее пойти с тон стороны, — говоря это, я показал рукой на проспект Эрколе I, — через входную дверь. Я мигом. Сяду на велосипед и за минуту доеду.
Я сразу понял, что предложение ей не понравилось.
— Ну уж нет, — сказала она, поморщившись от досады, — если ты войдешь оттуда, тебя обязательно увидит Перотти, и тогда прощай всякое удовольствие.
— Перотти? А кто это?
— Привратник. Да ты его уже видел, он у нас и кучер, и шофер. Если он тебя увидит, а он увидит обязательно, потому что если он не выезжает в карете или на машине, он всегда там, как на посту, противный… и тогда будет совершенно необходимо пригласить тебя в дом… Ну сам подумай… Как тебе кажется?
Она смотрела мне прямо в глаза, очень серьезная и спокойная.
— Ладно, — ответил я, отвернувшись и кивнув в сторону, — а велосипед куда я дену? Я же не могу его просто бросить тут! Он совсем новый, это Вольсит с электрическим фонариком, сумкой для запасных спиц, насосом, понимаешь… Если у меня еще и велосипед украдут…
Я запнулся, снова вспомнив с прежней тоской о неотвратимой встрече с отцом. Вечером, раньше или позже, мне придется вернуться домой. У меня нет другого выхода.
Я снова посмотрел на Миколь. Пока я говорил, она молча вскарабкалась на стену и теперь сидела на ней, спиной ко мне, как раз в тот момент она перекинула ногу и решительно двинулась вниз.
— Что ты задумала? — спросил я удивленно.
У меня появилась мысль, куда деть велосипед. А потом я покажу тебе, куда ставить ноги. Смотри внимательно, что я делаю.
Миколь очень легко соскользнула вниз, придерживаясь правой рукой за большой ржавый гвоздь, который показывала мне раньше. Она спускалась не торопясь, но уверенно, нащупывая опоры носком теннисной туфли, и находила их без труда. Она замечательно спускалась. Но над самой землей оступилась и соскользнула. К счастью, Миколь удержалась на ногах, но поранила пальцы, и ее матроска из розового полотна слегка порвалась под мышкой.
— Ну и глупо, — проворчала она, поднося руку ко рту и легонько дуя на нее. — Со мной это случилось в первый раз.
Она еще ободрала колено. Загнув подол платья и обнажив необыкновенно белое и сильное бедро, уже как у взрослой женщины, она нагнулась, чтобы посмотреть на царапины. Две длинные светлые пряди упали, выбившись из-под обруча, который придерживал волосы, и скрыли лоб и глаза.
— Ужасно глупо, — повторила она.
— Нужно протереть спиртом, — сказал я машинально, не приближаясь, немного жалобным голосом, которым в нашей семье всегда говорили в подобных случаях.
— Каким еще спиртом!
Она быстро лизнула рану, как будто нежно ее поцеловала, и сразу же выпрямилась.
— Иди сюда, — она раскраснелась, волосы у нее растрепались.
Миколь повернулась и стала карабкаться по залитому солнцем краю спуска, помогая себе, хватаясь правой рукой за траву, а левой, поднятой над головой, поправляя обруч на волосах. Она несколько раз сняла и надела его, будто причесываясь.
— Видишь вон ту дыру? спросила она, когда мы поднялись наверх. — Велосипед ты можешь прекраснейшим образом спрятать там.
Она указывала на одну из поросших травой пещерок, не больше двух метров высотой, почти всегда полузасыпанных землей, на которые так легко наткнуться, гуляя вдоль стен Феррары. Пещерка была метрах в пятидесяти. На первый взгляд, они немного похожи на этрусские гробницы в окрестностях Рима, но, конечно, гораздо меньше по размеру. Во всяком случае, подземные помещения, зачастую достаточно просторные, никогда не служили местом упокоения. В старину защитники стен складывали там оружие: пушки, аркебузы, порох и всякое другое. Может быть, даже те странные ядра из драгоценного мрамора, из-за которых в пятнадцатом и шестнадцатом веках феррарской артиллерии так боялись и которые можно еще увидеть в замке, где они украшают центральный двор и террасы.
— Кому придет в голову, что тут может быть спрятан новый Вольсит? Только если кто-то знает наверняка. А ты там был?
Я покачал головой.
— Нет? А я была, сто раз. Это замечательно.
Она решительно двинулась вперед, и я, подняв Вольсит с земли, молча пошел за ней.
Я догнал ее у входа в пещеру. Это было что-то вроде вертикальной трещины, как будто прорезанной в траве, покрывавшей плотным слоем весь склон. Вход был такой узкий, что в него мог пройти только один человек. Сразу за входом начинался спуск. Видно было метров на восемь-десять вперед, не больше. Там не темнело постепенно, а казалось, что проход упирается и черную палатку.
Она посмотрела внутрь, потом вдруг повернулась.
— Иди вниз сам, — прошептала она. — Я, пожалуй, подожду тебя здесь, наверху.
Она отошла, сцепила руки за спиной и прислонилась к заросшей травой стене рядом с входом.
— Ты не боишься? — спросила она вполголоса.
— Нет, нет, — солгал я и наклонился, чтобы поднять велосипед на плечо.
Ни слова больше не говоря, я прошел мимо нее и вошел в пещерку.
Я вынужден был идти медленно из-за велосипеда, потому что его правая педаль все время ударялась о стену. Сначала, первые три-четыре метра, я брел как слепой, абсолютно ничего не видя. Метрах в десяти от входа («Повнимательнее там, — крикнула Миколь издалека, сзади. — Смотри, там ступеньки!») я начал кое-что различать. Проход кончался немного впереди: мне оставалось всего несколько метров спуска, не больше. И именно там, у небольшой площадки, как я догадался раньше, чем дошел туда, начинались ступеньки, о которых меня предупреждала Миколь.
Дойдя до площадки, я на минуту остановился.
Вместо детского страха темноты и неизвестности, который я испытывал с того момента, как расстался с Миколь, меня охватывало постепенно, по мере того как я продвигался по подземелью, не менее детское чувство облегчения: как если бы я, оказавшись на время в компании Миколь, избежал самой большой опасности, которой может подвергнуться мальчик моего возраста («мальчик твоего возраста» — это было одно из самых любимых выражений моего отца). Ну да, — думал я теперь, — когда я вернусь домой сегодня вечером, папа меня, наверное, побьет. Но я вынесу его наказание спокойно. Одна переэкзаменовка. Миколь права, что смеется. Что значит одна переэкзаменовка по сравнению с тем, что здесь, в темноте, могло между нами произойти? Может быть, я бы осмелился поцеловать ее, Миколь, поцеловать в губы. А потом? Что бы случилось потом? В фильмах, которые я смотрел, в романах поцелуи были такими долгими и страстными! А в действительности по сравнению со всем остальным они были только моментом, мгновением, которым можно пренебречь, если после того как губы сомкнутся, рты сольются в поцелуе, нить повествования прерывается и может возобновиться чаще всего только на следующее утро, а то и через несколько дней. Вот если я и Миколь поцеловались бы так — а темнота, конечно, благоприятствовала бы этому, после поцелуя время продолжало все бы течь — и никакое вмешательство извне не помогло бы нам вдруг оказаться в следующем дне. Что бы я должен был тогда делать, чтобы заполнить эти минуты и часы? Ох, к счастью, этого не случилось. Как хорошо, что я этого избежал!
