— И во всех вы запрограммировали разных поэтов?
— Да. Думал, так вам будет лучше. Где-то ходят Шелли, Китс, Йейтс… Или ходили. Интересно было бы узнать, что с ними сталось.
— Была еще Эмили Дикинсон, — сказал Саймон.
— Да, была.
— У меня… — начал Саймон.
— Что у тебя, сынок?
— Вы мне не отец.
— Извини. Это просто фигура речи. Так ты о чем?
— Мне часто кажется, что я чего-то лишен. Чего-то… ну не знаю… Вовлеченности… Жизненности. Или, как выражается Катарина, «строта».
— Продолжай.
— Живым людям, по-моему, это дается само собой. Проливается на них, как дождь, а я под этим дождем хожу будто в скафандре. Я все прекрасно вижу, но как бы взглядом постороннего.
— Любопытно.
— Если честно, я ожидал от вас большего.
— Все дело в стихах, ведь так? Поэтические заклинания и хвалы бередят твои микросхемы. Твои синапсы, должно быть, этого не выдерживают.
Снова подкатило оцепенение… Нет, ощущение было новым — скорее едва уловимое, сонное возбуждение.
Саймон сказал:
— Я отравлен… исхлестан яростным градом.
— Тебе не плохо? — спросил Эмори.
— Со мной что-то происходит.
— Что происходит?
— В последнее время у меня возникает странное чувство… Оно похоже на то, как если бы включалось подавление агрессии, но не совсем такое. Мягче, что ли…
— Мне всегда было интересно, могут ли у тебя возникнуть настоящие эмоции. Могут ли твои контакты порождать их при соответствующей стимуляции.
— Я широк, я вмещаю в себе множество разных людей, — сказал Саймон.
— Знаешь что? — сказал Эмори. — Я мог бы, пожалуй, немного над тобой поработать. Если вы с друзьями решите лететь, я попробую в полете кое-что исправить. Сейчас времени на это нет, но в космосе его будет предостаточно. Очень и очень много.
— Думаете, меня можно усовершенствовать? — спросил Саймон.
— Я бы с удовольствием попробовал.
— Что, по-вашему, со мной можно сделать?
— Надо будет забраться в тебя и немного там покопаться. Возможно, удастся дезактивировать некоторые команды, убрать отвращение к насилию. Подозреваю, что именно оно подавляет твои нейроны. Еще я мог бы интенсифицировать работу проводящих путей коры твоего головного мозга. С другой стороны, к этому все и без того идет. Может быть, стоит подождать и посмотреть, что будет дальше.
Стоя лицом к дому и космическому кораблю, Саймон сказал:
— Ребенок сказал…
Тут вступил Эмори, и они продолжили в унисон:
— «Что такое трава?» — и принес мне полные горсти травы. Что мог я ответить ребенку? Я знаю не больше его, что такое трава.
Когда они вернулись на ферму, Отея уже поджидала их у ворот амбара.
— Пожалуйста, не исчезай так больше. Сегодня, по крайней мере, — попросила она Эмори.
— Нам с Саймоном надо было кое-что обсудить.
Отея сверкнула на Саймона оранжевыми глазами и сказала Эмори:
— Там какая-то неясность с пусковыми координатами. Не думаю, что серьезная, но Рут совершенно растерялась. Надо ей помочь.
— С удовольствием, — сказал Эмори. — Саймон, извини меня.
Отея по-прежнему смотрела на Саймона.
— Ты знаешь, кто такая Катарина Каллатура?
— Знаю, кем она была со мной, — ответил Саймон.
— На Нуртее она боролась с властью. Как ты, наверное, знаешь, короли там пользуются ничем не ограниченной властью. Они забирают себе все, что удается вырастить или смастерить их подданным.
— Катарина восстала против них?
— Они с другими женщинами прятали половину урожая. Она входила в первую группу непокорных, потом таких групп стало много. Неужели она тебе не рассказывала?
— Она ничего не рассказывает. Я полагал, так у надиан заведено.
— Мужей и детей этих женщин казнили.
— Что?
— Казнили публично. А самих женщин отправили на Землю.
— То есть Катарина, была депортирована?
— Она правда ничего тебе не говорила?
— Ничего.
— Ну тогда тебе надо бы узнать кое-что еще.
— Что именно?
— Я расскажу, потому что, зная об этом, ты при желании сможешь ей помочь. Она подошла к концу своего жизненного цикла.
— Что?
— Я удивляюсь, что вообще вижу ее. Другие наверняка уже все погибли. А ей… ей, думаю, больше ста лет.
— Она старая?
— Очень старая. Мы стареем не так, как люди. Не постепенно. Сохраняем активность до самого конца, а потом очень быстро разрушаемся. Была такая рыба, лосось, по-моему. Так в этом смысле мы похожи на нее.
— Выходит, Катарина умирает?
— Да. Я поняла это, как только ее увидела. По цвету ее кожи. Он стал ярко-зеленым.
— И сколько ей осталось?
— Трудно с точностью назвать срок. Может быть, неделя. А может, и весь месяц.
Саймон вернулся к дому, поднялся по лестнице и вошел в спальню, отведенную Катарине. Она лежала на узкой белой кровати и вроде бы спала.
— Эй! — позвал он. Получилось грубее, чем ему хотелось.
Она открыла глаза, но ничего не ответила.
— Ты умираешь? — спросил Саймон.
— Да.
— Ты, черт возьми, умираешь?!
— Я говорила.
— Говорить-то говорила. Но неплохо было бы, наверно, сказать пояснее. Тебе не кажется?
— Нет.
— Что с тобой такое?
— Умираю, — сказала она.
— Я не о том.
— Умираю, — повторила она.
— Поэтому ты вечно впадаешь в оцепенение?
— Экономлю силы.
Он подошел ближе и остановился у самой кровати. Катарина выглядела совсем маленькой на белой простыне.
Он сказал:
— На Надии у тебя убили мужа и детей?
— Внуков тоже.
— И отправили тебя сюда?
— Да.
Она закрыла глаза.
— Катарина! — позвал Саймон.
Она не отвечала. Ее голова походила на камень с высеченными на нем линиями рта и глаз и двумя отверстиями ноздрей. Только ноздри и выдавали в ней живое существо. Они трепетали на вдохе и выдохе, приоткрывая яркость внутри — два светящихся нефритовых лепестка.
