— Трудно все время помнить, — сказал Саймон, — что тут все только кажется чистым. Даже и думать не хочется, чем может быть отравлено мясо зверушек, которыми мы питаемся. И о том, какие мутации идут в организме оленя, который так красиво смотрится на фоне заката.
Некоторое время они молча ехали под знойными лучами солнца. Потом Катарина произнесла:
— Саймон?
До сих пор она ни разу не называла его по имени. Он даже не был уверен, знает ли она, как его зовут.
— Что?
— Строт.
— Чуть яснее можно?
— Это.
— То есть прямо сейчас у нас полно строта?
— Да.
Она сидела, как всегда невозмутимая, как фигурка на садовой лужайке, со сложенными на коленях руками.
— Мы, судя по всему, заболели, поплавав в загрязненной воде. От нас разит радиоактивными сурками. Мы совершенно не представляем, что с нами будет дальше. Это ты имеешь в виду под стротом?
— Мы имеем.
По его схемам пробежало негромкое потрескивание, мгновенный шум электрического разряда.
— Я просто ощупываю пальцами, шевелюсь и сжимаю — и счастлив. Прикоснуться своим телом к другому — такая безмерная радость, какую еле может вместить мое сердце.
— Да.
Саймон сказал:
— Через несколько часов мы будем в Денвере. Ты хотя бы пыталась представить себе, что ты там будешь делать?
— Делать?
— Смотри: мы оказались на месте. Я разузнаю, что означает дата двадцать первое июня, если она вообще что-то означает. Люк, насколько я его знаю, в первые же десять минут что-нибудь учудит. А тебе, по-твоему, что там делать?
— Умереть в Денвере, — ответила она.
— Это я уже слышал. Когда говоришь об этом, что именно ты имеешь в виду?
— Умереть в Денвере.
— Вынужден признаться, смысла твоих слов я не улавливаю. Дело, наверно, в обычном недопонимании между землянами и надианами. Не могла бы ты сформулировать свою мысль немного конкретнее?
В ответ молчание. И тихая песня.
— Ну ладно, — сказал Саймон. — Вопросов больше нет. Ты намерена умереть в Денвере. Не выйдет — всегда можешь попробовать устроиться официанткой.
Но она уже была далеко. Погрузилась в то укрытое за ящеричьими глазами ничто, которое она, видимо, называло своим домом.
Денвер показался перед самым вечером. Сначала в виде серебристого отсвета у горизонта, потом — абрисом серебристых шпилей и башен и, наконец, нагромождением зданий под ослепительно-белым летним солнцем.
Катарина сказала:
— Люк хочет увидеть. Я разбужу.
— Может, пусть поспит?
— Я пойду. Я посмотрю.
Саймон остановил «виннебаго». Она вылезла из кабины и скоро вернулась вместе с Люком. У того по-прежнему был лихорадочный румянец на щеках и нездоровый блеск воспаленных глаз.
Тем не менее он радостно уселся между Саймоном и Катариной и сказал:
— А вот и он.
— Он, он, — отозвался Саймон.
— Что-то не так? — спросил Люк.
— Да нет. А что может быть не так?
— Я просто спросил.
— Тебе лучше полежать, — сказал Саймон. — Ты все еще болен.
— Мне уже лучше, — сказал Люк. — Подхватил какую-то ерундовую заразу в озере. Или, может, едой траванулся. Короче, со мной все в порядке.
— Не в порядке. Катарина напрасно тебя разбудила.
Саймон заметил, что мальчик и Катарина обменялись понимающими взглядами. Похоже, они считали, что им обоим нечто о нем известно. И с каких это пор? Но он промолчал. И повел «виннебаго» дальше.
Когда они въехали в Денвер, оказалось, что его широкие проспекты полны людей и надиан. Все они куда-то спешили, чего-то хотели. Переходили улицы и шагали по тротуарам, вдоль витрин крошечных заведений, выкроенных из бывших магазинов и кафе. Над головами возвышались брошенные небоскребы с треснутыми или выбитыми стеклами. Часть горожан передвигалась пешком, часть ездила на ховерподах, по большей части старых и битых. Кое-кто оседлал лошадей.
— Здесь лошади берут реванш. Они надежнее ховерподов. И проходят там, где ховерпод не пройдет, — сказал Люк.
Они медленно прокладывали себе путь в плотном уличном движении. Люк показал пальцем на здание, в котором, судя по выцветшей позолоченной вывеске, когда-то располагался магазин «Банана Рипаблик», — теперь его делили между собой салун, парикмахерская и галантерейная лавка. У входа в здание несколько надиан грузили на запряженную лошадью повозку мешки с какими-то семенами.
Время от времени Саймон высовывался из окна и справлялся у водителей оказавшихся рядом ховерподов, не слышали ли они про Эмори Лоуэлла. В ответ те лишь пожимали плечами и недоуменно смотрели на него.
Люк сказал:
— Поезжай прямо. Если Гайя на месте, спросим у нее.
— Гайя?
— Так, местная достопримечательность. Она дружила с моей матерью. Ее точка там, впереди, подальше.
Вскоре они приблизились к тощей пожилой женщине, которая, стоя на углу, беспрерывно что-то говорила и предлагала прохожим какую-то маленькую белую миску.
Люк сказал:
— Вот она. Останови.
Саймон резко, насколько позволяло движение, свернул к бордюру. Люк перегнулся через колени Катарины и высунулся наружу.
— Привет, Гайя, — сказал он.
Женщина прервала свои заклинания и с робким неудовольствием взглянула на Люка. По всей видимости, она мало приятного ожидала от того, что кто-то ее окликнул. На ней был синтетический спортивный костюм и ветхая шляпка из леопарда. Завитки жестких черных волос выбивались из-под шляпки знаками препинания неведомого языка.
— Я Блитцен, — сказал Люк.
Гайя недоверчиво приблизилась к «виннебаго» и прищурилась, как будто от Люка исходил нестерпимой яркости свет.
— Ты подрос, — сказала она.
— Так времени-то прошло… Ты знаешь Эмори Лоуэлла?
— Я слыхала это имя, да, слыхала.
— Знаешь, где он живет?
— Где-то здесь поблизости.
— А что ты продаешь?
Гайя со значением посмотрела на миску.
— Это, Блитцен, — сказала она, — музейная вещь. У меня она оказалась лишь чудом, и, если бы не счета от докторов, мне бы никогда и в голову не пришло…
— Сколько стоит? — спросил Люк.
— Я прошу за нее двадцать иен, что само по себе смешная цена, но поскольку мы с тобой…
— Дай ей двадцать иен, — велел Люк Саймону.
