Вечером они остановились на вершине небольшого холма, над озером, круглым зеркалом блестевшим в сумерках. В нем отражалось пронзительно-лиловое вечернее небо — отражение было насыщенней оригинала и покрыто рябью, словно на воде лежало покрывало нежно-фиолетового света.
— Я бы искупался, — сказал Саймон.
— Всем бы неплохо, — сказал Люк.
Они спустились к кромке озера. Над водой кружила мошка. От озера пахло — железом и чем-то еще, в целом, решил Саймон, это был запах сырости.
Он сказал:
— Так сразу не поймешь, ядовитое оно или нет.
Как бы разрешая его сомнения, Катарина сбросила накидку, сделала шаг — и нырнула с той потрясающей стремительностью, которая позволяла ей охотиться на мелкую дичь. Вот она стояла у воды, а в следующий миг там осталась только накидка, запачканная кровью убитых зверьков. Потом ее голова появилась черным пятном в двадцати ярдах от берега.
— Она не боится, — сказал Саймон.
— Я тоже, — отозвался Люк, но без особой уверенности в голосе.
Саймон с Люком разделись. Люк снял через голову ожерелья с амулетами, скинул под ноги купальный халат и замер голышом у самой воды. Тело у него было хрупкое и розовое, все какое-то перекрученное. Без одежды он напоминал Саймону освежеванные Катариной тушки.
Он сказал Саймону:
— По-моему, тут достаточно чисто.
— Конечно. Бояться нечего.
Прозвучавшая в словах Саймона уверенность, похоже, успокоила Люка, хотя оба они прекрасно понимали, что Саймону совершенно неоткуда знать, насколько высок уровень зараженности озерной воды. Люк, как если бы получил разрешение, с гиканьем бросился в воду, поднимая вокруг себя фонтаны брызг.
Саймон стоял по щиколотку в воде. Ему показалось было, что он снова отключается — почувствовал первые признаки приближающихся озноба и бессилия. Но на сей раз дело, судя по всему, было в другом. Ощущение — совсем новым. Оно рождалось из необычности ситуации: он вступил в воду (весьма вероятно, вредоносную) круглого озера, в котором плавали женщина-ящерица и мальчик-уродец. По его микросхемам волной прошло ощущение, напоминающее отключение, но не связанное с ним; более мимолетное и слегка щекочущее; будто отчаливаешь от реальности, перед тем как погрузиться в сон.
— Полезай сюда! — крикнул Люк.
Саймон нырнул. Вода была теплой у поверхности и холодной на глубине. Он поплыл к Катарине и Люку.
Люк сказал:
— Так здорово… И плевать, если вода ядовитая.
Катарина плыла на спине, не прикладывая к этому видимого усилия. Казалось, будто она и не плывет вовсе, а сама собой движется по поверхности воды, как движутся выдры или ондатры. Они вообще хорошо плавают, эти надиане. В воде она выглядела более диким созданием, чем обычно. Более диким и подлинным. В ней была непреложность животного начала. Саймон понимал, или думал, что понимал, ее состояние — она ощущает теплоту верхнего слоя воды, покрывающего нижний, холодный, переживает скольжение по лиловому свету, наполнившему плоскую чашу озера и окруженному меркнущим миром, над которым зажигаются первые звезды. Бесследно погружается во все это, подобно тому как до того погружалась в оцепенение, в свою ящеричью песню.
Первым из воды вышел Саймон. Он голым стоял на берегу, подсыхая на легком ветру, и наблюдал, как из озера выходят Катарина и мальчик. Вся с ног до головы Катарина была жилистой, с тонкими сильными руками и ногами, крошечными припухлостями грудей, аккуратным расширением угловатого, костистого таза. Как звали того скульптора? Джакометти.
[48]
Она была похожа на статую работы Джакометти.
Стоя на отмели, она подождала, пока мальчик выберется на берег и наденет свой халат. Потом обернулась и взглянула на озеро. Саймон понимал, что ей все это страшно нравится — вода, погружающиеся во мрак берега… Он знал, что ей неохота расставаться с этим зрелищем. Он смотрел на ее тонкий черный силуэт, прорисованный на фоне озера и неба. Она счастлива, подумал он. Она внезапно и нежданно счастлива, или как там еще она назвала бы это состояние, если только в надианском языке есть понятие счастья.
— Красота, — сказал Саймон.
Он не до конца понимал, что имеет в виду, произнося сейчас это слово. Оно прозвучало подобием нового приветствия, которым они условились обмениваться с Катариной — новым способом выразить то, что обычно говорилось по-другому.
Она оглянулась на звук его голоса. Посмотрела с застенчивым испугом. Было в ней в этот миг что-то такое, чему он не мог подыскать слов. Может, их и не существовало в человеческом языке.
Так и не найдя нужного слова, Саймон сказал:
— Как прекрасны и совершенны животные! Как совершенна моя душа! Как совершенна Земля и все на ней сущее до последней песчинки!
Катарина снова посмотрела на него. Немота прошла.
— Теперь ты не так сильно воняешь, — сказал Саймону Люк.
— Спасибо, — ответил Саймон и начал одеваться.
Катарина тем временем вышла из воды, оделась и улизнула на охоту. Скоро она вернулась с двумя маленькими длинноногими зверьками, никому из них не известными. Саймон принялся за готовку.
— Мы, наверно, уже на западе Канзаса, — сказал Люк Саймону, который как раз укладывал на источник радиации освежеванные окорочка. — В Денвере, может, будем к вечеру.
— Я бы сказал, еще днем, — отозвался Саймон.
При этом у него возникла мысль, которой он не стал ни с кем делиться: замечательно было бы вот так ехать и ехать. В самом по себе путешествии было нечто гипнотизирующее, нечто бесконечно приятное. Просто ехать, и все.
Люк сказал:
— Денвер, надо думать, превратился теперь в одну огромную трущобу. Немножко, наверно, вроде того, каким он был почти триста лет назад. Разве только люди триста лет назад не жили в заброшенных торговых центрах и сетевых забегаловках.
— Насколько я слышал, в Денвере заправляют не христиане.
— Нет, город в основном светский. Попадаются поклонники языческих богинь, в восточной части есть целый большой буддийский поселок. Иисус Христос, Господь наш и Спаситель, в Денвере не котируется.
— Ты, кажется, говорил, что в него веришь?
— Ага.
— Но не взаправду.
— Сначала было не взаправду. Притворялся, чтобы они меня кормили. Читал молитвы, ходил на богослужения. Медитировал в смехотворном храме, который они соорудили на парковке «Уол-Марта». Все было чистой воды жульничеством. А потом я поверил.
— Шутишь.
— Я говорю абсолютно серьезно. Однажды что-то переменилось. Не знаю, как понятнее выразиться… Что-то на меня нашло. Ладно, смотри. Представь, что каждое утро ты выходишь на улицу и кричишь: «О, приди ко мне, Великий Слонопотам!» — просто для того, чтобы сделать кому-то приятное, просто потому, что таков местный обычай, или потому, что твоя выжившая из ума тетушка отказывается принимать лекарства, пока ты не позовешь Слонопотама, — и вот в один прекрасный день появляется грузная мохнатая громадина с хоботом и оленьими рогами и говорит: «Я Великий Слонопотам. Чего ты хотел от меня?» Ну и что тут поделаешь? Ты в него не веришь, он тебе не нравится, ты без него отлично обойдешься, и тем не менее вот он, перед тобой.
