Они поднялись по лестнице, на стене вдоль нее остались следы висевших здесь раньше голограмм. На втором этаже было три комнаты, в каждой по кровати без матраса и по пустому комоду. Не сговариваясь, они оба выбрали себе детские комнаты — третья, родительская, была побольше и с более просторной кроватью.
— Спокойной ночи, — сказал Саймон.
Она коротко, по-военному, кивнула и пошла к себе.
Саймон растянулся на простенькой детской кровати. Опустошенная комната с единственным окном, выходившим на стену соседнего дома, напоминала келью монахини, хотя ее исчезнувший обитатель и позабыл на стенке вырезанную из журнала голографическую картинку, а еще бледно-розовый носок, вопросительным знаком обвившийся вокруг кроватной ножки. На голограмме молодой Марти Мокингтон с детским изяществом обреченного кружился в танце по полю поющих маков. Саймон смотрел, как Марти Мокингтон исполнял свой танец снова и снова, юный и полный жизни, светящийся ею. У ребенка это была явно не самая любимая картинка, иначе бы она не осталась висеть на стене. Когда-то она терялась среди десятков голограмм, сплошь покрывавших стену. Саймон представил себе этого ребенка — судя по носку, девочку, — как она лежала здесь напротив стены с поющими и танцующими кумирами. Воображала ли она, как когда-нибудь вырвется из своей комнатенки в мир, изображенный на голограммах? Дети вообще верят в исключительность собственной судьбы. Теперь же она… да кто ее знает? Занимается какой-нибудь грязной работой в Южной Ассамблее, это скорее всего, а если вдруг повезло и ее родители сумели собрать нужные бумаги, она учится в Канаде исполнять чуть менее грязную работу. В Евразию этим людям путь безоговорочно закрыт. Где бы ни была сейчас девочка, малая из звезд ее личного созвездия, Марти Мокингтон, уже двадцать лет как покойник, все танцует на стене ее спальни и будет так танцевать сто лет или дольше, пока не распылятся фотоны, пока не выцветут маки и его безудержный танец (пятка, носок, подскок) не начнет замедляться и замедляться, чтобы в конце концов остановиться насовсем.
Саймон закрыл глаза. Поплыли обрывки снов. Комната, отчего-то полная звезд… Гордый и счастливый мужчина с языками пламени вместо рук…
Его разбудил ударивший в глаза яркий белый свет. В первый момент он решил, что все еще видит сон и снится ему чудовищный свет.
Позади источника этого света раздался мужской голос:
— Еще один.
Саймон не понял, о чем речь.
Другой голос, женский, произнес:
— Не надианин.
— Не-а, это уж точно.
Саймон поднялся с кровати и стоял, моргая на свет.
— Нам просто надо было где-то переночевать. Мы не собирались ничего красть.
— Что вы здесь делаете? — спросил женский голос. — Спроси его, чего они здесь делают.
Глаза Саймона привыкли к яркому свету. Теперь он мог рассмотреть две стоящие перед ним фигуры. Одна высокая и в капюшоне, вторая пониже, на голове венчик торчащих в разные стороны волос.
Саймон сказал:
— Мы путешественники. Никому плохого не делаем.
— Все так говорят, — отозвался мужской голос. — А потом беды не оберешься.
Из-за двери прозвучал третий голос:
— Что у вас там?
Голос принадлежал мальчику. Мальчику, говорящему не по-детски властно.
— Какой-то оборванец, — ответила мужская фигура из-за фонаря. — И похоже, не в своем уме.
На Саймоне поверх черного рабочего облачения со множеством молний по-прежнему были надеты добытые в подземке свитера и засаленные штаны. Не в своем уме. Еще бы.
Ему вдруг почему-то стало стыдно.
В комнату вошли новые люди. Саймон попросил:
— Можете немножко опустить фонарь?
Возникла пауза, мужчина с фонарем словно бы дожидался инструкций. Судя по всему, он их получил и слегка опустил фонарь. Свет больше не бил Саймону в глаза, и он увидел, кто держит фонарь — мужчина лет семидесяти или старше, одетый как на Хеллоуин в костюм Оби-Ван Кеноби. Колышущаяся синтетическая ткань волнами ниспадала вдоль его тощего тела; седые волосы выбивались из-под капюшона, который был ему настолько мал, что сидел на голове как шапочка для плавания. Рядом с ним стояла семнадцатилетняя девушка — Пресвятая Дева, облаченная в белое с голубым. Позади них возникла Катарина, ее цепко держал Иисус Христос. На лицо у него был наложен соответствующий грим, на лбу — имплантант тернового венца.
Иисус и Пресвятая Дева держали в руках парализующие ружья.
Откуда-то из-за Катарины раздался голос ребенка:
— Что именно вы двое здесь делаете? — Он словно не говорил, а резал ножницами жесть.
Саймон ответил:
— Предание о небесах предполагает душу; душа же всегда прекрасна.
— Стихи — не ответ на мой вопрос.
Мальчик выступил вперед. Лет ему было, наверно, одиннадцать или двенадцать. Он был уродлив. Голова величиной с супницу была тяжела для его хилых плеч. Глаза — больше и круглее, чем им следовало быть. Нос и уши существовали только в виде зачатков. Он был одет в подобие мужского банного халата с закатанными рукавами и волочащимся по земле подолом. На шее болтались украшения на шнурках: сплющенная жестянка из-под тунца «Афродита», оранжевый пластмассовый пацифик, пузырек с лаком для ногтей и желтозубый кошачий череп.
Саймон тщетно взывал в душе к Катарине: сделай же что-нибудь. Ты ведь можешь придумать и что-то получше, чем просто стоять пленницей, так, будто пленение для тебя — естественное состояние.
Он сказал:
— Мы всего лишь проезжали мимо. Вот и все.
Мальчик спросил:
— Куда вы могли ехать по такое дороге? Она ведет только на другие такие же.
— Мы решили ненадолго съехать с трассы. Посмотреть, что тут за края.
— Здесь такие края. И такие мы, — сказал Иисус.
— Я — Люк, Лука из Нового Завета, — представился мальчик.
— Меня зовут Саймон.
— А твою подругу?
— Катарина.
— Мы нашли на улице ховерпод. Увидели, что разбито окно.
— За окно прошу прощения. Я мог бы оставить свое имя, и потом, если хозяева объявятся, как-нибудь возместить…
— Странная получается картина, — сказал Люк. — Человек с надианкой в ховерподе, набитом соевым молоком. Никак не могу придумать этому правдоподобного и разумного объяснения.
Катарина сказала:
— Нет денег. Не имеем ничего.
— Мы не используем денег. Никогда к ним не притрагиваемся, — сказал старик.
— Никогда, — подтвердил Иисус.
— Блюдем чистоту.
— Мы тоже блюдем чистоту, — сказал Саймон. — Пробираемся к нашим братьям в Колорадо.
