— Пожалуйста, я пришел повидаться с Кэтрин.
Она покачала своей большой встрепанной головой:
— Всем вам нужна Кэтрин, да? А не догадываетесь, что и остальным здесь есть чего предложить?
— Пожалуйста, Кэтрин дома?
— Ну заходи. — Она оглянулась и крикнула куда-то: — Кэтрин, тут к тебе один паренек.
Олма пропустила Лукаса в гостиную. Гостиная была точно такой же, как у Лукаса с родителями, разве что Кэтрин с Олмой и Сарой мертвых у себя не держали. Вместо них они повесили на стены картинки с цветами. Стол они покрыли лиловой скатертью.
Сара стояла у плиты, что-то помешивая в кастрюле. Баранья шейка с капустой, решил Лукас. Лицо у Сары было круглым и белым, как блюдце, и почти таким же неподвижным.
— Привет, — сказала она.
Маленькая и по-детски миловидная, хотя была никак не младше Кэтрин. В своем оранжевом халатике она легко бы сошла за приз, выигранный в ярмарочном балагане.
Кэтрин появилась из спальни все в том же голубом рабочем платье.
— О, Лукас, привет, — сказала она.
На мгновение у нее на лице появилось прежнее выражение, обыкновенное в те времена, когда машина еще не забрала Саймона. Как и раньше, казалось, что она уловила шутку, которую пока что никто другой не понял.
— Привет, — сказал Лукас. — Извини, если помешал.
— Рада тебя видеть. Ты поужинал?
Он знал, что предложение принимать нельзя.
— Да, спасибо, — ответил он.
— Что за странный вид, — сказала Олма. — Случилось что?
— Олма, — строго одернула ее Кэтрин.
— Я только спросила, и все. По-твоему, он сам не знает?
Лукас собрался с духом. Олма и Сара ему нравились, хотя и не были добрыми. Обе были крикливые и ярко накрашенные, обе несли что попало, как попугаи.
— Я таким родился, — сказал он.
Этого было недостаточно. Следовало бы добавить, что между ним и Саймоном были Мэттью, умерший в семь лет, и Брендан, умерший еще в материнской утробе. Теперь, когда не стало Саймона, каким-то чудом остался только он, Лукас, подменыш с личиком домового, слабым сердцем и по-разному посаженными глазами. Он первый должен был умереть, но каким-то образом пережил их всех. Это внушало ему гордость. С какой радостью он объявил бы об этом Олме с Сарой.
— Ух ты, как все просто, — сказала Олма.
— Олма, хватит, — сказала Кэтрин. — Ты обязательно должен чего-нибудь с нами съесть. Перекусить немножко.
Лукас заметил, что Сара накрыла кастрюлю крышкой, и тихо сказал Кэтрин:
— Можно мне с тобой поговорить?
— Разумеется.
Он молчал в мучительном смущении.
Кэтрин сказала:
— Может, выйдем в прихожую?
Больше им некуда было деться — вся квартира состояла из гостиной и двух спален.
— Да, спасибо.
Шагнув вслед за Кэтрин, он пожелал доброй ночи Олме с Сарой.
— Ну вот, даже гоблины выбирают Кэтрин, — сказала Олма.
Сара ответила ей от плиты:
— Думай, что мелешь, а не то в один прекрасный день какой-нибудь гоблин заткнет тебе рот.
Прихожая, куда вышли Лукас с Кэтрин, напоминала его собственную. У той стены, что ближе к лестничной клетке, неясно светилась лампа. Возле нее виднелись в сумраке кипа старой бумаги, пустые бугылки и какой-то мешок — интересно, что в нем лежало? В дальнем углу прихожей мусора было не разглядеть в темноте. На полпути к темному углу что-то лежало на старой жестянке из-под растительного масла. Неужели это что-то — с зубами? Да. Это был добела вываренный козлиный череп.
Кэтрин сказала:
— Рада снова тебя видеть.
Разговаривай как Лукас, умолял он себя. Не разговаривай как книга.
Он сказал:
— Мне тоже приятно тебя видеть. Я просто хотел, чтобы ты знала, что со мной все в порядке.
— Рада слышать.
— У тебя тоже все хорошо?
— Да, мой милый, все в порядке.
— Ты не забываешь об осторожности?
— Разумеется нет, Лукас.
— Кто-нибудь был с тобой, когда ты в темноте шла домой?
— На Бауэри меня провожала подруга, Кейт. Ей-богу, не беспокойся обо мне. У тебя и так забот хватает.
Лукас сказал:
— Моему голосу доступно и то, куда не досягнуть моим глазам.
— Подожди минутку, — сказала она. — У меня для тебя кое-что есть.
Она исчезла за дверью. Лукас коснулся медальона у себя на груди. У него все смешалось в голове. Что такое у нее для него есть? Чем бы это ни оказалось, он этого хотел. Очень хотел. Дожидаясь Кэтрин, он смотрел на козлиный череп. Он вошел в него, стал костью, скалившейся в темноте.
Кэтрин вернулась с тарелкой, накрытой салфеткой. Она сказала:
— Тут немного еды — тебе и твоим родителям.
Так вот что у нее для него было. Она вручила ему тарелку. Он молча принял ее.
С ним обошлись как с нищим попрошайкой.
Он сказал:
— Спасибо.
— Доброй ночи, мой милый.
— Доброй ночи.
Она ушла, затворив за собой дверь. Она больше не стала его целовать.
Некоторое время он постоял у двери с тарелкой в руках, так, будто бы он ее кому-то принес, а не сам получил в подарок. До него доносился неясный шум женских голосов, но он не мог разобрать, о чем они говорят. Поскольку ему не оставалось ничего другого, он пошел вниз, бережно неся перед собой тарелку. Она была нужна его отцу и матери. Она была нужна ему самому.
Старуха ждала на нижней площадке, чтобы выпустить его.
— Не напроказничал? — спросила она.
— Нет, мэм. Не напроказничал.
С тарелкой в руках Лукас вошел в дверь своего дома и начал подниматься по лестнице. Его одолевало ощущение, что что-то не так, что это досконально знакомое ему место (где несла газом лестница, с тусклыми лампочками и деловито шуршащими бумагой крысами) изменилось за сутки, сделалось копией себя самого, копией нечеткой — в отличие от абсолютно четкого дня, проведенного им на фабрике.
Гостиная по-прежнему оставалась самой собой. Отец, как и раньше, сидел в кресле у окна, пристроив рядом свою машину.
Лукас сказал:
— Добрый вечер, отец.
— Привет, — ответил отец.
Его работа заключалась в том, чтобы дышать и смотреть в окно. Он занимался ею уже больше года.
Лукас достал из буфета три тарелки и разложил по ним принесенную еду. Одну тарелку он поставил перед отцом и сказал:
