* * *
Это осень, это только осень. Пепел в воздухе, пепел на устах, пепел в сердце. Те, кто слабее, прячутся в темных комнатах, забираясь под одеяло с печеньем, краденным из буфета. Отношения становятся пугающе безысходными, так, что проще прервать их под выдуманными предлогами, чем длить, изматываясь и не понимая — а что случилось-то? Да ничего, просто осень. Лето ушло, не дав отдыха, оставив по себе лишь горький пепел. Те, кто сильнее, пытаются искать nuova vita, пусть даже в старом формате. Убирают в своих домах, выбрасывают старые вещи, сжигают палые листья, но лишь умножают тем самым количество пепла. Однажды ты выпиваешь чашку ядовитого настоя и остаешься совсем один. Или одна. И понимаешь, что все вещи равноценны, а потому не важны. Выбора не существует. Слова на краткое мгновение обретают глубочайший смысл и наполнение, а потом теряют его. Кажется, навсегда. Позднее вернешься, расширенными зрачками посмотришь в зеркало и выйдешь из дому — к остальным. И они, конечно, попытаются. Сначала попытаются навязать тебе множество вещей, которые совершенно не нужны, и будут страшно возмущены, если откажешься. Потом попробуют отнять у тебя другие вещи, не ими данные, а если не отдашь, назовут неблагодарной. И вообще уродом. А для тебя это не будет иметь ни малейшего значения, потому что ты вольна выбирать, лепить куличики в их песочнице или нет. Можно называть это контролируемой глупостью, как Дон Хуан, можно зрелостью или свободой. Но скорее всего, это только осень.
* * *
Когда-то давно я жила в подмосковном городке, и у нас в первом подъезде случилось вот что: женщина сбежала к мужу подруги, оставив двоих детей. Забеременела от него, и он ее тут же бросил (он и от первой ушел, когда та понесла, — не нравились ему брюхатые). Тетька эта беременная вернулась обратно к мужу, он принял и ребенка позволил оставить, но она заболела и умерла на седьмом месяце, что называется, от горя. Муж убивался, а «тот», как водится, — нет, он к своей прежней, сделавшей аборт, возвратился. Я бы даже сказала, возвернулся.
Для меня, дурочки, их шекспировские страсти были потрясением — они же СТАРЫЕ, под сорок, и ПРОСТЫЕ, с машзавода.
Но если посчитать количество предательств и трупов в этой истории, сразу перестаешь задаваться вопросами «что заставило» или «что побудило». Нет называемой причины, которая могла бы «заставить» людей совершить все это. А значит, нечего прощать или не прощать. Как землетрясение — кого винить? Не хочу сказать, что со всеми выходками ближних надо мириться, но когда человек совершает нечто совсем уж вопреки здравому смыслу, природе, своей же бытовой пользе, в этом есть какое-то дурацкое величие… Только и остается всплескивать руками и озадаченно повторять: «Поди ж ты, так твою мать… ну надо же! ты глянь, чё бывает, мне и невдомек, а оно вона как все обернулось, думал — так, а они — эдак, вот ведь как люди-то живут».
* * *
Мне не нравится город, в котором я родилась: пятьдесят километров от Москвы, разбитые дороги, газонов и в заводе нет, окраины заболочены, люди дурно одеты и мрачны. Так думала я, глядя из окна машины, едущей на вокзал. Но, покидая город, я увидела женщину, которая кружилась на мокрой автобусной остановке, держа на руках младенца. Тогда подумала, что танцевать с ребенком на руках можно где угодно.
* * *
Вспоминала свои кошмары и пришла к выводу, что самые ужасные сводятся к тому, что моему любимому существу мужского пола (коту или ребенку) наносится невосполнимый моральный и физический ущерб, совместимый с жизнью. Выкалывают глаза, кастрируют, насилуют, отрезают хвост. Не убивают, но уродуют безвозвратно. Причем если это ребенок, то непременно лет шести, в детских колготках, когда они еще унисекс. И я задумалась: откуда колготки-то? Вспомнила, что однажды краем глаза видела в телевизоре фрагмент фильма «Зимняя вишня». И была душераздирающая сцена: маленький полуспящий мальчик одевается в детский сад. Сумерки, часов семь зимнего утра, глаза его закрыты, и он сомнамбулически неумелыми пальцами натягивает серые или коричневые колготки. Мама где-то вокруг бегает и вопит, опаздывая на работу. Ничего особенного. Одна моя подруга вынуждена была отдать двух— или трехлетнего сына в детский сад, а условие приема — «одеваться должен сам». Рассказывала, как запиралась в комнате и в ускоренном порядке учила его надевать рубашку, колготки эти, кричала, оба плакали. В сущности, обычные будни матери-одиночки, но почему-то они стали частью моих кошмаров. Символом беспомощности ребенка и чувства, что его предают.
Пус-тя-ки
— Птичка, ты не заболела?
Я (быстро принимая томную позу):
— Ах, что-то несколько… А что, плохо выгляжу?!
— Нет, но ты не выковыряла изюм из моей творожной массы и не распотрошила пачку чая.
Да. Я всегда это делаю. Изюм — потому что я на диете и ВСЮ творожную массу мне нельзя, а изюм не считается.
А чай потому, что фирма «Ахмад» иногда прячет в коробки брелочки, календарики и прочее счастье, и я никогда не жду окончания старой пачки, если появляется новая. Но, видимо, отдых подточил силы, волю и здоровое любопытство. Это и называется — утрата интереса к жизни.
Прогуливаясь по бельевому магазину на Тверской, увидела, как мужчина лезет в трусики к женскому манекену. Вполне вероятно, хотел пощупать, из какой тряпочки они сшиты, но рука задержалась несколько дольше и спустилась чуть ниже необходимого.
Продавщица из «Гленфильда» негромко и тоскливо приговаривает, расправляя шарфы: «Только сложила, и опять все разворошили, бл…и».
На эскалаторе, идущем сверху, стоит мужчина. Высокий, майка без рукавов, накачанный, с твердым усталым лицом голливудского героя. Вне всякого сомнения, едет спасать мир. Вокруг образовалось пустое пространство — люди почувствовали и уважают.
Прекрасный блондин в «Зара» придирчиво осматривает дамский плащ. Блондин — такой, как я всегда хотела, — ухоженный и взрослый. Плащ, впрочем, тоже — простой и дорогой, — как я хотела бы. Наконец он подзывает противную вертлявую блондинку и бархатно говорит: «Тебе это подойдет». Что может быть печальнее?! Для утешения иду мерить зеленую фетровую шляпу: да, она бы в ней была как жаба, а я-то — красавица.
Спросите хрупкую молодую женщину, куда подевался восьмикилограммовый арбуз, она улыбнется и опустит глаза. И по спокойному лицу невозможно угадать, что еще пару часов назад она, как печальный дух, сидела на корточках на стуле и склонялась над тарелкой — дрожа от холода, заливаясь соком. Экзотический ее наряд — шерстяная кофта на голое тело — тем и обусловлен, что арбуз из холодильника, а сок вездесущ. А более ничего не выдает недавнего приступа безумия — кроме вздувшегося живота.
Сложилось странное ощущение, что умных людей в сети много, а дурак всего один, только пишет под разными именами — настолько приходят похожие тексты. И самый устойчивый признак этого таинственного типа — у него всегда есть четкие принципы, причем по любому вопросу, оформленные чаще всего в лозунги…
